Читаем без скачивания Силы Хаоса: Омнибус - Кристиан Данн

Адреналин вытянул меня из дремоты рывком млечной узды, вызвав дрожь в руках и покрыв кожу холодными кристалликами пота. Воющие крики последовали за мной в мир наяву, угасая в металлических стенах моей медитационной камеры. Бывали ночи, когда я ощущал этот вой в своей крови, ощущал, как он движется по венам, отпечатавшись в моем генокоде. Пусть волки и были всего лишь воспоминанием, но они охотились с рвением, свирепость которого превосходила ярость.

Я дождался, пока они растворятся в гуле корабля вокруг. И только потом поднялся. Хронометр показывал, что я проспал почти три часа. После тринадцати дней бодрствования даже урывки покоя были желанной передышкой.

На настиле пола моей скромной спальни лежала, отдыхая и внимательно наблюдая, волчица, которая не была волчицей. Ее белые глаза, бесцветные, словно безупречные жемчужины, следили за тем, как я встаю. Когда спустя мгновение зверь поднялся, его движения были неестественно плавными, не привязанными к перемещениям природных мышц. Волчица двигалась не так, как настоящие волки, даже не как те волки, которые преследовали меня во снах. Она двигалась, словно призрак, надевший на себя волчью шкуру.

По мере приближения к существу оно все меньше походило на подлинного зверя. Когти и зубы были стеклянистыми и черными. В сухом рту совершенно не было слюны, и оно никогда не моргало. От него пахло не плотью и мехом, а дымом, который следует за огнем — несомненный запах уничтоженного родного мира.

Хозяин, — пришла мысль волчицы. На самом деле, это было не слово, а понятие, признание подчинения и привязанности. Впрочем, человеческий — и постчеловеческий — разум воспринимает подобное как язык.

Гира, — отправил я в ответ телепатическое приветствие.

Ты спишь слишком громко, — сообщила она. Я славно наелась в тот день. Последние вздохи рожденных на Фенрисе. Раскусывание белых костей ради пряного мозга внутри. Соленое пощипывание благороднейшей крови на языке.

Ее веселье развеселило и меня. Ее самоуверенность всегда была заразительной.

— Хайон, — раздался со всех краев комнаты тусклый нечеловеческий голос. В нем совершенно отсутствовали как эмоции, так и половая принадлежность. — Мы знаем, что ты проснулся.

— Так и есть, — заверил я пустоту. Под кончиками пальцев был темный мех Гиры. Он казался почти что реальным. Пока я почесывал зверя за ушами, тот не обращал на это внимания, не проявляя ни удовольствия, ни раздражения.

— Иди к нам, Хайон.

В тот момент я не был уверен, что в силах разобраться с подобной встречей.

— Не могу. Я нужен Ашур-Каю.

— Мы фиксируем интонационные сигнификаторы, которые указывают на обман в твоем ответе, Хайон.

— Это потому, что я тебе лгу.

Никакого ответа. Я воспринял это как благо.

— Были ли известия касательно энергии в предкамерах, соединенных с хребтовыми магистралями?

— Изменений не зафиксировано, — заверил меня голос.

Жаль, впрочем, неудивительно, учитывая режим энергосбережения на корабле. Я встал с плиты, которая служила мне ложем, и помассировал саднящие глаза большими пальцами после неудовлетворительного сна. Из-за истощения энергии «Тлалока» освещение комнаты было тусклым, в точности как в те годы, когда я в бытность свою тизканским ребенком читал пергаменты при свете переносной светосферы.

Тизка, некогда именуемая Городом Света. Последний раз я видел родной город, когда бежал из него, наблюдая за тем, как на обзорном экране оккулуса уменьшается горящий Просперо.

В определенной степени Тизка продолжала существовать на новом родном мире Легиона — Сортиариусе. Я посещал его в глубинах Ока всего несколько раз, но никогда не жалел, что нахожусь там. Многие из моих братьев чувствовали то же самое — по крайней мере те немногие, чей разум остался нетронут. В те бесславные дни Тысяча Сынов в лучшем случае представляла собой разобщенное братство. В худшем же они вообще забывали о том, что значит быть братьями.

А что же Магнус, Алый Король, некогда вершивший суд над своими сыновьями? Наш отец сгинул в метаморфозах Великой Игры, ведя Войну Четырех Богов. Его заботы были эфирны и призрачны, а амбиции его сынов еще оставались смертными и мирскими. Все, чего нам хотелось — выжить. Многие из моих братьев продавали свои знания и боевое чародейство крупнейшим из игроков в сражающихся Легионах, ведь на наши таланты всегда был спрос.

Даже среди мириада миров, купающихся в энергиях Ока, Сортиариус был неприветливым домом. Все его обитатели жили под пылающим небом, которое уничтожало понятия дня и ночи. Небеса тонули в кружащемся и страдающем хоре лишенных покоя мертвецов. Я видел Сатурн в той же системе, что и Терра, а также планету Кельмаср, которая вращается вокруг белого солнца Клово. Обе планеты окружали кольца из камней и льда, выделявшие их среди небесных собратьев. У Сортиариуса было такое же кольцо — белого спектра на фоне бурлящего лилового пространства Ока. Оно состояло не изо льда или скал, а из вопящих душ. Мир-ссылку Тысячи Сынов вполне буквально венчала корона из воющих призраков тех, кто умер по вине лжи.

По-своему это было красиво.

— Иди к нам, — произнес механический голос из настенных вокс-динамиков.

Показалась ли мне слабая примесь мольбы в мертвенной интонации? Это обеспокоило меня, хотя я и не мог сказать, почему.

— Не хочу.

Я двинулся к двери. Гире не требовалась команда идти следом. Черная волчица неслышно шагала за мной. Белые глаза наблюдали, обсидиановые когти щелкали и царапали по палубе. Иногда — если бросить взгляд в нужный миг — тень Гиры на стене была чем-то высоким с рогами и крыльями. В иные моменты моя волчица вообще не отбрасывала тени.

За дверью стояли на часах двое стражей. Оба были облачены в кобальтово-синий керамит с бронзовой отделкой, а шлемы выделялись высокими хельтарскими плюмажами, которые напоминали о просперской истории и древних ахцтико-гиптских империях Старой Земли. Как я и ожидал, оба повернули головы ко мне. Один, мрачный, как любая храмовая горгулья, даже кивнул медленным приветственным жестом. Когда-то такое проявление жизни раздразнило бы меня риском ложной надежды, но теперь я вышел за пределы подобных заблуждений. Мои сородичи давно сгинули, их убила гордыня Аримана. Их место заняли эти рубрикаторы, оболочки пепельной не-смерти.

— Мехари. Джедхор, — приветствовал я их по имени, несмотря на всю бесполезность этого.

Хайон. Мехари смог передать имя, однако это было проявление холодного и простого повиновения, а не подлинного узнавания.

Прах, — передал Джедхор. Это он кивнул. Все — прах.

Братья, — ответил я рубрикаторам.

Обращение на них проникающего взгляда второго зрения сводило с ума, потому что я видел в керамитовых оболочках, которыми они стали, как жизнь, так и смерть. Я потянулся к ним — не физически, а робким нажимом психического восприятия. С таким же легким напряжением можно прислушиваться к далекому голосу в тихую ночь.

Я ощущал близость их душ, в точности как в те времена, когда они ступали среди живых. Однако внутри доспехов был лишь пепел. Вместо памяти в их сознании был туман.

В Джедхоре я почувствовал крошечный тлеющий уголек воспоминания: вспышка белого пламени, которая затмевает все остальное и длится не дольше мгновения. Так умер Джедхор. Так умер весь Легион. В ликующем огне.

Хотя разум Мехари порой испускал такие же импульсы памяти, тогда я ничего в нем не почувствовал. Второй рубрикатор смотрел на меня бесстрастным неподвижным взглядом Т-образного визора шлема, сжимая болтер в величественной позе стража.

Я не раз пытался объяснить противоречивость живых мертвецов Нефертари, но мне всегда недоставало верных слов. В последний раз, когда мы беседовали на эту тему, все кончилось особенно жалко.

— Они там и не там, — говорил я ей. — Оболочки. Тени. Не могу объяснить это тому, у кого нет второго зрения. Это все равно, что пытаться описать музыку родившемуся глухим.

В тот момент Нефертари провела своей когтистой перчаткой по шлему Мехари, и ее хрустальные ногти поскребли одну из неподвижных красных глазных линз. Ее кожа была белее молока, светлее мрамора, достаточно прозрачной, чтобы видеть тусклую паутину под кожей на угловатых щеках. Она и сама выглядела полумертвой.

— Ты это объяснишь, — отозвалась она с сухой чужеродной улыбкой, — если скажешь, что музыка — это звучание эмоции, которую музыкант выражает аудитории посредством искусства.

Я кивнул на ее изящное опровержение, но более ничего не сказал. Мне не доставляло удовольствия делиться подробностями проклятия братьев даже с ней, не в последнюю очередь из-за того, что на мне лежала часть вины за их судьбу. Это я пытался помешать Ариману в последний раз бросить кости.