Читаем без скачивания Кому нужна Синяя птица - Елена Катасонова

Дома у него тяжело. И ему тяжело, и Тане. Спят они врозь, теперь уже совсем врозь — Татьяна сама передвинула свою арабскую кровать к противоположной стене, — вечерами хмуро молчат, много, подчеркнуто разделенно работают. Даже общий страх за сына, за его грядущее поступление в вуз не может соединить их. Каждый делает свое: Павел платит всем этим оголтелым репетиторам, Татьяна изо всех сил кормит Сашку и ищет, ищет «нужных людей».

Один уже найден: тот самый деятель, что так истово верует в телепатию, парапсихологию и прочую чертовщину. Он же заодно репетитор. Чему он учит Сашку — неясно, но после каждого занятия светски беседует с Таней, жрет, как удав, изящно орудуя ножом и вилкой, пьет приготовленный по его рецепту кофе и обещает, обещает… За репетиторство этот зануда заломил столько, что Павел поначалу просто опешил. Потом махнул рукой: лишь бы помог, лишь бы устроил…

Ужасно зависеть от этой наглой дряни, ужасно принимать его в своем доме, кормить, поить да еще слушать. Интересно, чувствует ли телепат, как Павел его ненавидит? Если чувствует, вида не подает, не глядя принимает красненькие бумажки (наверняка ведь потом пересчитывает!) и уходит. А они, все трое, молча расходятся по своим комнатам. Таня включает телевизор — вот уже две недели она упорно смотрит какой-то многосерийный бред о дружной до слез коммуналке. Она сидит, уткнувшись взглядом в мерцающий голубой квадрат, на квадрате — вакханалия всеобщей любви и дружбы, — сидит и думает о чем-то тяжелом, и Павел не смеет к ней подойти.

Он старается не видеть ее одиночества, он идет в кабинет и режет и клеит монографию, делает вырезки из газет, добавляет новые, свежие данные. А на душе у него камень, здоровый такой монолит — лежит, и давит, и не дает вздохнуть, — а Сашка шепчется с кем-то по телефону или бренчит на гитаре, и никому ни до кого в этом доме нет дела.

Как торопливо убегает он по утрам на работу! Но и там тяжело тоже. Уж лучше бы он не замещал Сергеева: теперь он отчетливо видит — здесь, в научном секторе, он не на месте, во всяком случае в этом, в экономическом; теперь понятно, почему так легко отпустил его Валентин. Книжка, похоже, получится, начало уже у Юли, обещала посмотреть — интересно, что она скажет? Книжка получится, но разве в этом дело? Шеф знает ей цену: Павел «высидел» ее, переписал, перекрал из чужих работ — с миру по нитке, — она не его, чужая. Но, может, это заметно только одному Валентину?..

У Юли в редакции, как всегда, полно забот: они там за что-то воюют, кого-то поддерживают, спасают, кто-то на них надеется. Недавно притащила письмо — слезы облегчения пропитывали его насквозь. Автор — режиссер какой-то новаторской студии, где-то там, в Вологде, — писал: «Вы даже не знаете, что Вы для нас сделали… После Вашего приезда нас наконец признали, изменилось к нам отношение, нам дали зал, комнату для репетиций, даже швейную машинку — мы так долго ее просили…»

Павел читал письмо, а Юля сидела рядом и тихо гордилась. И он почувствовал себя рядом с ней таким вдруг ненужным, таким старым… Надо скорее, скорее заканчивать книжку и думать, что делать дальше. Надо заканчивать, но он работает медленно — из-за Юльки. Все утро он думает о ней, а вместо обеда мчится в редакцию. Она уже ждет на углу, садится в машину, и они едут в их переулок, сидят там, прижавшись друг к другу, разговаривают или молчат и стараются не смотреть на круглые зеленые часы на щитке. Минутная стрелка бежит быстро-быстро, и вот уже пора расходиться. Юля вынимает из сумки пакет молока и два бутерброда. Они пьют молоко и жуют колбасу в промежутках между поцелуями. Потом он дает ей еще один кусок рукописи, а она ему — свою статью («Только не придирайся, пожалуйста»), и они разбегаются в разные стороны.

В ее «творческие дни» — есть у них такие в редакции — они вырываются к тете Лизе. Павел исчезает тогда до самого вечера, и никто в отделе не ищет его и ни о чем его потом не спрашивает. Но назавтра он не в силах поднять глаза на Дим Димыча, и он срывается, и кричит, и работает, как дьявол, нагоняя упущенное, и чувствует себя кругом виноватым.

А Юлька?.. Когда она пишет статьи, когда готовит материалы в номер? Вечерами, уложив спать Аленку, по воскресеньям, когда оба, захватив с собой груду бумаг, тонут в недоделанном за неделю и ждут, ждут понедельника, потому что не видели друг друга целых два дня.

В понедельник Юлька с утра бросается к Павлу — ужасно им повезло, что она работает с десяти! — он выбегает к ней в сквер и слушает ее, смотрит на нее и дышит запахом ее волос. А она торопливо рассказывает, как неожиданно — понимаешь, вдруг! — придумала название статьи; как в воскресное утро расплакалась Аленка, потому что забыла, что воскресенье, и решила, что проспала школу; как на дне рождения у подруги ей пришла в голову идея — новая рубрика. Он слушает и кивает, смотрит на нее и любит, любит, любит. Потом, спохватившись, набивает себе цену (а то стоит как дурак и молчит, вдруг он ей разонравится?): говорит о том, какой удачный у него получился самый хвостик главы, как неожиданно поделился с ним своими секретами Сашка, как интересно будет ему потом, когда вернется он наконец к своей студенческой, незабытой своей теме…

Они выложат все друг другу и расстанутся, а потом еле дождутся обеденного перерыва. За три часа разлуки они переделают уйму дел, им некогда будет поднять головы от стола, но все равно эти три часа одиночества тяжелы. Юлька сама доберется к нему на метро, чтоб он не тратил время, которого теперь, когда он на финише, у него еще меньше, чем у нее, они заедут во двор и посидят их законные полчаса…

Она ничего не говорит о муже, но он давно вернулся: на ней новая кофточка, какие-то немыслимые сапожки, от нее пахнет горькими, нездешними духами. Она ничего не говорит о муже, но побледнела и погрустнела, отпуск у нее позади, первый Аленкин класс несет сюрприз за сюрпризом, а в редакции опять какая-то неразбериха. Ей трудно, и очень. Потому она и плачет, уткнувшись ему под мышку. Но и ему не легче. Он мучительно, безнадежно ревнует, видит тяжкие сны и молчит тоже. Иногда его охватывает негодование: как она может — с ее искренностью, с ее прямотой! Он думает об этом все чаще и горше и наконец срывается — это когда Юля рассказывает про вечеринку, на которой плясала с каким-то хмырем, и с мужем, конечно, тоже, хотя об этом, как водится, умолчала.

— Как ты можешь танцевать с мужчиной, которого ты не любишь? Ездить с ним в машине? Получать от него подарки? — отчаянно крикнул Павел и тут же осекся: у Юли знакомо опустились уголки губ, побелело вокруг рта. Она помолчала, потом сказала, не глядя на Павла:

— Это что… Мне еще приходится с ним спать…

Сказала и пошла куда-то, стала уходить от него по их переулку.

Павел догнал ее, остановил, повернул к себе, обнял и постоял так немного, прижимая к себе крепко-крепко, ничего не видя перед собой. Потом облизнул пересохшие губы.

— Мы должны развестись и пожениться, Юля. Так больше нельзя.

— А Саша, Аленка?

— Мы им все объясним. Они поймут, вот увидишь…

— А Володя, Таня?

В ее голосе было столько отчаяния, что он испугался. Юля чуть отодвинулась, ослабила железную хватку его рук.

— Ты не знаешь, я никогда не говорила тебе: Володя такой, такой… — Она запнулась, подыскивая слова. — Он однолюб, понимаешь? Он не как я… Я и раньше влюблялась…

— Вот как? А я и не знал… — Павел грустно улыбнулся. Он уже снова мог смотреть ей в глаза.

— Да, влюблялась! — вызывающе тряхнула головой Юлька. — Я его не любила и потому была свободна, вот и влюблялась, а он — нет. Он всегда любил меня — теперь я знаю, как это тяжело, какая это несвобода — всегда любить. Он всегда был мне верен…

— Ты уверена? — усмехнулся Павел. Дурочка она у него все-таки: да женится ее драгоценный Володя через год — и все тут. Вот Таня — другое дело…

— Уверена! Я…

— Ты вот что, — перебил ее Павел, — ты меня любишь?

— Да.

— Точно?

— Точно.

— Тогда все. Разводимся и женимся. Вот только… как сказать Саше… Понимаешь, девятый класс…

— Понимаю! — Ему показалось, что Юлька ухватилась за эти слова как за спасательный круг, — Надо подождать…

— Нет, не надо.

— Надо… Ты сам знаешь, что надо. А я подготовлю Володю.

— Как это? — удивился Павел.

Юлька на минуту запнулась, потом подняла на него серые честные глаза.

— Так. Чтобы он потихоньку меня разлюбливал.

Павел кивнул, обнял Юлю за плечи, повел к машине.

Пусть, ей виднее… На минуту в нем шевельнулась жалость и к Тане, и даже к Володе, но он с ожесточением подавил ее: «Хватит с них… У нас одна жизнь, и никто не даст нам вторую за то, что всю первую мы терпели».

— Познакомь меня с дочкой, — неожиданно для себя попросил он, и Юля так и вспыхнула, засияла.