Читаем без скачивания Символ веры - Гелий Рябов

Нужно учиться отвечать безбоязненно.

Поезд мчит к Екатеринбургу, моей конечной цели; Соколов обложился материалами голицынского расследования и делает какие-то выписки, иногда он поднимает на меня свой единственный глаз и качает головой: «Истину нельзя „выбить“. Ее можно только отыскать. Путем закона, заметьте…» — «Будем искать путем закона. С чего предполагаете начать?» — «С леса, конечно… Увы, следы затоптаны, очевидцы запуганы насмерть, нам будет трудно, эта затея вообще на грани возможного, но есть долг и его надобно исполнить». Он нравится мне: спокоен, настойчив, уверен в себе, непререкаем, если нужно.

Надя волнуется как девочка: «Неужели я снова увижу свой город, свой дом, гимназию свою? Это так странно…» Милая Надя, иногда тревожные мысли посещают меня, и я думаю о том, что встреча наша на перроне — тогда, в конце июля (неужели только год прошел? Мне казалось, — целая вечность…), была и напрасной и опасной. Для тебя. Но прошлого не вернешь (банальная мысль), и теперь надобно думать о том, что Бог даст потом… (Об этом «потом» размышляю уже давно. Господь запрещает нам заботиться о завтрашнем дне, но ведь я не один и забочусь не о себе. Все может быть, и где мы окажемся через год или даже раньше — нет, не хватает фантазии, и мысль скована страхом, мозг человеческий так уж устроен, у него своя защита, и она отталкивает неприятные мысли. Не стану их конкретизировать, Слово сцепляется со словом, возникает образ, и он может материализоваться непостижимым произволением Высшего… Увы, я не могу сейчас сложить слова так, чтоб возникло прекрасное начало бытия — нет у меня таких слов. Те же, которые есть… Их лучше не произносить вслух и даже не думать ими.)

— Вот наши вокзалы! — кричит Надя.:— Какой тебе нравится больше?

Один а-ля рюс, второй в модном стиле «модерн», но почему они должны нравиться мне? «Наденька, оба вокзала выстроены без перспективы. Город разрастется и…» (Собственно, почему должен разрастись этот мертвый город? Нет…) Ловлю ее удивленный взгляд, но она умница, она понимает, что теперь у меня свои мысли и мне не до ее детских воспоминаний. «Извини, дорогой…»

Нас ждет авто, едем по Вознесенскому проспекту, много народа, открыты лавки с товаром, чешский офицер (он приставлен к нам для «координации») ловит мой удивленный взгляд, отрицательно качает головой: «Не доверяйте. Озлобленный, мрачный город, он ощетинился ненавистью… (Хорошо говорит по-русски, брат-славянин.) Видели когда-нибудь живопись Брейгеля?» Нет. Я никогда Be видел картин этого художника. В Эрмитаже их нет. В Германии родители ни разу не сводили меня в музей. Считалось, что будущему полководцу Дебольцову-младшему этого не надобно… «У него есть картина: виселица и ворона на ней. Могучий образ, можете обозреть…» Действительно, на небольшой площадке перед домом — повешенный, едва заметно покачивается под «глаголем», На перекладине сидит огромная серая ворона. «Не нравится? — Соколов усмешливо сощурился и поглаживает усы. — Эх, полковник, полковник, вы преисполнены романтизма, а Верховный правитель должен вещать, если хочет удержаться…» — «А этим можно удержаться?» — Чех пожимает плечами. «А уж это как вам угодно». Соколов угрюмо достает массивный портсигар и долго выстукивает папироску о крышку. «ВИЗ работает?» — «Практически нет». — «Нам выделили солдат?» — «Чехословакия — республика, мы не станем помогать вам в подобном деле». — «А мешать? Нет? Премного благодарны и на этом…»

Надя помрачнела, отвернулась. Осторожно трогает за руку: «Знаешь, та ворона… Зачем это делают прямо в городе?» Соколов услышал, складки у рта обозначились резко, и — сквозь зубы: «Это затем делают, чтобы возможные противники режима устрашались. И, не дай Бог, — не присоединились к большевикам. Мы приехали…»

Завод, во дворе небольшая толпа — судя по всему, нас ждут. Выходим, Соколов взбирается на импровизированную трибуну и долго размышляет вслух о вере и верности, любви к царю и прочих атрибутах угасшего прошлого. Да, оно угасло, правде надо смотреть в глаза. Рабочие выкрикивают ругательства и оскорбления, для них наши поиски — бредовая чушь, здесь союзников мы не найдем, это ясно. Мастер пытается их утихомирить и образумить, они свистят и кричат. Это нужно прекратить немедленно.

Поднимаюсь, останавливаю Соколова. «Господа… (Они свистят и беснуются. Ничего, я терпелив, я подожду.) Мы ищем только добровольцев, только тех, для кого государь покойный не был личным врагом. Сбор здесь, завтра, в шесть утра».

Они расходятся, кто-то Из администрации негодующе заявляет: «Мы не ожидали подобной демократии. Их следует пороть!» — «Вы это делаете?» — «А как же!» — «Тогда почему не работает завод?»

Нам выделена «Американская» гостиница — нелепое здание в стиле позднего рококо, с огромными неудобными комнатами — на потолках «роскошная» лепнина (в наших провинциях обожают Версаль!), Надя распаковывает чемоданы и не может дотянуться до перекладины в огромном гардеробе, мне тоже приходится встать на цыпочки (что поделаешь, здесь были уверены, что жить в этой странной гостинице будут сплошные Гаргантюа). Одно несомненное и очень важное достоинство: в этих комнатах Юровский Готовил свое страшное дело. Я вглядываюсь в облупившуюся масляную краску на стенах. Заговорите, стены. Вы обязаны заговорить.

…Соколов будит в пять утра: «Мастер с ВИЗа сам организует охотников, наше дело — немедленно начать расследование. Я предлагаю пройти по маршруту пешком». Надя непререкаема: «Я с вами. И не надо возражать. Я выросла в этих местах, комаров не боюсь, буду готова через пять минут».

Выходим, сначала — к дому Ипатьева; город еще спит, на улицах редкие патрули чехословаков, подпись Колчака на повелении Соколову действует на них магически. И вот — дом. Забора больше нет, снесен, облупившаяся часовенка накренилась печально, на ступеньках крыльца часовой. Повеление Верховного производит впечатление, появляется офицер: «Я извещен, с чего желаете начать?» Проходим в комнату государя, государыни и наследника, здесь все убрано, ничто больше не напоминает о разыгравшейся трагедий. Соколов достает, фотографию: кучки пепла, разбросанные вещи, у кровати ночной горшок. Идем анфиладой, все время заставляю себя думать о том, что и ОНИ прошли так, как мы сейчас идем, свой последний путь. Но — не могу. Отвлекаюсь. Сосредоточиться невозможно. Видимо, я изрядно очерствел. У Нади широко раскрыты глаза, она виновато берет меня за руку: «Прости меня… Я все время думаю о папе». Почему я должен ее прощать? У меня нет такого права, она ни в чем не виновата. Спускаемся по лестнице, считаю ступеньки и все время сбиваюсь, их больше двадцати, впрочем — зачем мне точность? «Верите в пророчества? — вдруг оборачивается Соколов. — Здесь ровно двадцать три, и царствовал он двадцать три года». Двор. Дверь. Входим. Последняя (воистину!) прямая. Здесь три двери: щелк, щелк. Прихожая с арочным «венецианским» верхом, за ней у окон стоял и гудел «фиат», чтобы никто в округе не услышал, выстрелов; поворачиваем налево, входим!.. Вот: своды, обои в полоску, и, прямо — деревянная перегородка с входом в кладовую, там хранились их вещи (они верили, что когда-нибудь получат их!). В досках — дыры на разных уровнях, это следы пулевых попаданий… Надя торопливо крестится. Соколов косится на нее и медленно поднимает пальцы ко лбу: «Упокой, Господи, души рабов твоея…» Поворачивается к офицеру: «Вещественные доказательства, добытые князем Голицыным, передаются в мое распоряжение, полковник Дебольцов примет их от вас. Аккуратно выпилить пули, назначить экспертизу, если сохранившиеся пятна крови годны для исследования — исследовать и их». Только теперь я замечаю ржавые потеки и брызги на обоях и на деревянном полу. Прямо под ногой — два пулевых удара, рядом друг с другом… На этом месте умер наследник.

Уходим: снова Вознесенский проспект, потом — переулок и — к Верх-Исетскому тракту. Мы идем по следам «фиата», который вез их тела. Уже появились прохожие, на нас никто не обращает внимания, мы никого не интересуем и никому не нужны. (Газеты Сибирского правительства упомянули о НЕМ всего один раз! Это и есть благодарная память подданных, освобожденных от большевизма. Им никто не интересен, кроме них самих. Моя изба, моя кровать, моя жратва, мое семейство. Все.) Избы, избы, избы — крыши «коньком», черные, дырявые, все вросло в землю. Надя показала мне огромную «крестовую» избу — палаццо по этим местам, сказала тихо: «Мы всегда знали, что по дороге в ссылку здесь останавливались пленные участники декабрьского мятежа…» Ответил раздраженно: «Когда все кончится — сотрем с лица земли! Суть свободы не в убийстве!» (А как же дед? Ну да, я же забыл: прах вырыть, сжечь и выстрелить из пушки!) И вдруг — наваждение: дом, тот самый, где ночевали с несчастным Петром. «Там, у забора, должны быть следы шин». Зачем я это говорю? Это же глупость, мальчишество, никаких следов там нет и никогда не было, Соколов сочтет меня сумасшедшим. Но он подходит к забору размеренным шагом и спокойно оборачивается: «Есть. Глубокие, засохшие. Это — „фиат“». Не верю своим ушам… Что же, мне не… приснилось? Этого не может быть… Не знаю: Но Соколову лучше не рассказывать об этом.