Читаем без скачивания Цинковые мальчики - Светлана Алексиевич

Самое страшное было потом. Самое страшное… привыкнуть к мысли, что мне не надо ждать, мне некого ждать. Утром просыпалась мокрая от ужаса: «Петя приедет, а мы с Олеськой живём по другому адресу». Мне надо было понять, что теперь одна и буду одна. Я три раза в день заглядывала в почтовый ящик… Ко мне возвращались только мои письма, которые он не успел получить, со штампом: «Адресат выбыл». Я разлюбила праздники. Перестала ходить в гости. У меня остались только воспоминания. Вспоминалось лучшее.

Первый день мы с ним танцевали. Второй — гуляли в парке. На третий день нашего знакомства он предложил выйти за него замуж. У меня был жених. Заявление лежало в загсе. Я сказала ему об этом. Уехал и писал письма большими буквами на всю страницу: а-а-а-а-а!!! В январе обещал: приеду и поженимся. А я в январе замуж не хочу. Я хочу свадьбу весной! Во Дворце бракосочетания. С музыкой, цветами.

Была свадьба зимой, в моей деревне. Смешно и наспех. На Крещенье, когда гадают, мне приснился сон. Маме утром рассказываю:

— Мама, я видела красивого парня. Он стоял на мосту и звал меня. На нем военная форма. Но когда я подошла к нему, он начал удаляться, удаляться и совсем исчез.

— Не выходи замуж за военного, одна останешься, — сказала мама.

Он приехал на два дня.

— Пойдём в загс, — с порога.

В сельсовете посмотрели на нас:

— Зачем вам два месяца ждать? Идите за коньяком.

Через час мы были мужем и женой. Метель на улице.

— На каком такси ты повезёшь молодую жену?

— Сейчас! — поднимает руку и останавливает трактор «Беларусь».

Годами я видела сны, как мы встречаемся. Едем на тракторе. Восемь лет как нет его… Снится часто. Во сне я все время умоляю: «Женись на мне ещё раз». Он меня отталкивает: «Нет! Нет!» Я его жалею не потому, что это был мой муж. А какой мужик! Большое сильное тело. Жалею, что не родила от него сына. В последний раз приехал в отпуск, а квартира закрыта. Телеграмму не дал. Я не знала. У подруги день рождения, я — там. Он открыл дверь: громкая музыка, смех… Сел на табуретку и заплакал. Каждый день встречал меня: «Иду к тебе на работу, коленки дрожат. Как на свидание». Вспоминаю, как купались. Сидели на берегу и жгли костёр:

— Ты знаешь, как не хочется погибать за чужую родину.

А ночью:

— Тамарка, не выходи больше замуж.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что я тебя очень люблю. И не представляю, что ты будешь с кем-то…

Иногда мне кажется, что я живу долго-долго, хотя воспоминания одни и те же.

Дочка была маленькая, приходит из садика:

— Сегодня мы рассказывали про своих пап. Я сказала, что мой папа — военный.

— Почему?

— Они же не спросили: есть он или нет? Они спрашивали: кто он?

Подросла. Когда я за что-нибудь на неё злюсь, советует:

— Выходи-ка ты, мамка, замуж…

— Какого бы ты хотела папу?

— Я хотела бы своего папу…

— А не своего какого?

— Похожего…

Мне было двадцать четыре года, когда я осталась вдовой. В первые месяцы, подойди ко мне любой мужчина, тут же бы вышла замуж. С ума сходила! Не знала, как спастись. Вокруг прежняя жизнь: кто дачу строит, кто машину покупает, у кого-то квартира новая — нужен ковёр, красная плитка для кухни!.. Чужая нормальная жизнь доказывала, что у меня не такая. Мебель я только сейчас стала покупать. У меня не поднимались руки печь пироги. Разве в моем доме может быть праздник? В ту войну у всех было горе, у всей страны. Каждый кого-то потерял. Знал, за что потерял. Бабы хором голосили. В кулинарном училище, где я работаю, коллектив — сто человек. Я одна, у кого муж сегодня погиб на войне, о которой другие только в газетах читали. Когда в первый раз услышала по телевизору, что Афганистан — наш позор, хотела разбить экран. В тот день я второй раз мужа похоронила…»

Жена

«Привезли нас в Самарканд. Стоят две палатки, в одной — мы сбрасываем с себя все штатское, кто поумнее, успел по дороге куртку, свитер продать, купить вина напоследок, в другой — выдавали солдатское бэу (бывшее в употреблении) — гимнастёрки сорок пятого года, «кирзачи», портянки. Покажи эти «кирзачи» привыкшему к жаре негру — в обморок упадёт. В слаборазвитых африканских странах у солдат лёгкие штиблеты, куртки, штаны, кепи, а мы строем, с песней, по жаре в сорок градусов — ноги варятся. Первую неделю на заводе холодильников разгружали стеклотару. На торговой базе таскали ящики с лимонадом. Посылали к офицерам домой, у одного я дом кирпичом обкладывал. Недели две крышу на свинарнике крыл: три листа шифера забьёшь, два сплавишь за бутылку. Доски загоняли по цене: один метр — один рубль. Перед присягой два раза сводили на полигон, в первый раз дали девять патронов, в другой — мы бросили по гранате.

Построили на плацу и зачитали приказ: направляетесь в ДРА для исполнения интернационального долга. Кто не желает — два шага вперёд. Три человека вышли. Командир части вернул их в строй коленкой под зад, мол, проверяли ваше боевое настроение. Сухпаек на двое суток, кожаный ремень — и в путь. Все ехали, все молчали. Показалось долго. Увидел в иллюминаторе горы: красивые! Раньше никогда гор не видел — мы псковские, у нас поляны и лесок. Высадились в Шинданде. Помню число, месяц — девятнадцатого декабря тысяча девятьсот восьмидесятого года…

Глянули на меня:

— Метр восемьдесят… В разведроту… Там такие нужны…

Из Шинданда — в Герат. И там — стройка. Строили полигон. Рыли землю, таскали камни под фундамент. Я крыл крышу шифером, плотничал. Некоторые даже не стреляли до первого боя. Есть хотелось все время. На кухне два пятидесятилитровых бачка: один для первого — капуста с водой, мяса не словишь, другой для второго — клейстер (сушёная картошка) или перловка без масла. На четверых ставили банку скумбрии с этикеткой: год изготовления — тысяча девятьсот пятьдесят шестой, срок хранения — один год и шесть месяцев. За полтора года я один раз перестал хотеть есть, когда меня ранили. А так все время ходишь и думаешь: где бы что достать, своровать, чтобы поесть. В сады к афганцам лазили, они стреляли. На мину можно напороться. Но так хотелось яблок, груш, каких-нибудь фруктов. Просили у родителей лимонную кислоту, они присылали в письмах. Растворяли её в воде и пили. Кисленькая. Жгли себе желудки.

…Перед первым боем включили Гимн Советского Союза. Говорил замполит. Я запомнил, что мы на один час опередили американцев и дома нас ждут как героев.

Как я буду убивать, я себе не представлял. До армии занимался велоспортом, мускулы себе накачал такие, что меня боялись, не трогал никто. Я даже драки не видел, чтобы с ножом, кровью. Тут мы ехали на бэтээрах. До этого из Шинданда в Герат нас везли автобусом, ещё один раз выезжал из гарнизона на ЗИЛе. На броне, с оружием, рукава закатаны до локтя… Было новое чувство, незнакомое. Чувство власти, силы и собственной безопасности. Кишлаки сразу стали низкими, арыки мелкими, деревья редкими. Через полчаса так успокоился, что почувствовал себя туристом. Разглядывал чужую страну — экзотика! Какие деревья, какие птицы, какие цветы. Колючку первый раз увидел. И про войну забыл.

Проехали через арык, через глиняный мостик, который, к моему удивлению, выдержал несколько тонн металла. Вдруг взрыв — в передний бэтээр ударили в упор из гранатомёта. Вот уже несут на руках знакомых ребят… Без головы… Картонные мишени… Руки болтаются… Сознание не могло сразу включиться в эту новую и страшную жизнь… Приказ: развернуть миномёты, «васильки» мы их звали — сто двадцать выстрелов в минуту. Все мины — в кишлак, оттуда стреляли, в каждый двор — по нескольку мин. Своих после боя по кускам складывали, соскребали с брони. Смертных медальонов не было, расстелили брезент — братская могила… Найди, где чья нога, чей кусок черепа… Медальона не выдавали… Вдруг в чужие руки попадут… Имя, фамилия, адрес… Как в песне: «Наш адрес не дом и не улица, наш адрес — Советский Союз…» А война необъявленная. Мы были на войне, которой не было…

Возвращались молча. Как из другого мира. Поели. Почистили оружие. Тогда стали говорить.

— Косячок забьёшь? — предлагали «деды».

— Не хочу.

Я не хотел курить, боялся, что не брошу. К наркотикам привыкаешь, нужна сильная воля, чтобы бросить. Потом все курили, иначе не выдержишь. Было бы наркомовских сто грамм, как в ту войну… Не полагалось… Сухой закон… Надо снять напряжение, чем-то компенсировать затраты… Забыться… В плов сыпали, в кашу… Глаза — по полтиннику… Ночью видишь, как кошка. Лёгкий, как летучая мышь.

Разведчики убивают не в бою, а вблизи. Не автоматом, а финкой, штыком, чтобы тихо, неслышно. Я быстро научился это делать, втянулся. Первый убитый? Кого близко убил? Помню… Подошли к кишлаку, в бинокли ночного видения заметили: возле дерева светит маленький фонарь, стоит винтовка, и он что-то откапывает. Я отдал товарищу автомат, сам приблизился на расстояние прыжка и прыгнул, сбил его с ног. Чтобы не кричал, затолкал в рот чалму. Нож с собой не взяли, тяжело нести. Был у меня перочинный ножик, которым консервные банки открывали. Обыкновенный перочинный ножик. Он уже лежал… Оттянул за бороду, волосы крепкие — и перерезал горло… Кожа натянулась… Легко. Крови насмотрелся…