Читаем без скачивания Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома - Темби Лок
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нечто замечательное
Я всегда хотела быть матерью. Всегда. В начальной школе я и Аттика играли вместе, сочиняя и тщательно продумывая истории, в которых у каждой из нас было по шесть детей – три мальчика и три девочки. Все их имена начинались с одинаковых букв или имели общий ритм. Наши игры были полными драматизма и комедийных сценариев, которые мы черпали из «Добрых времен»[40] и «Семейки Брэди»[41].
Я всегда видела свою роль «матери» как цепочку четких заданий: забота о доме, приготовление сложных блюд, организация сумасшедших поездок в воображаемый супермаркет, где мы с Аттикой по очереди играли роль кассира в комнате нашей бабушки, используя перевернутый обеденный стул в качестве кассы. Мы доставали из кладовой все консервы и расставляли их по комнате. Я настаивала на том, что они должны были быть сгруппированы по типу еды: хлеб, печенье и пирожные – вместе, консервированные персики, тушенка и стручковая фасоль – на подоконнике возле телевизора.
Мы с Саро были женаты два года, когда я перестала принимать противозачаточные и оставила все на волю случая. Год спустя я не столько была обеспокоена, сколько мне было любопытно. И я полагала, что все происходит по воле божьей – поскольку построить свою карьеру с самых низов было бы значительно сложнее беременной или с ребенком.
Но к четвертому году мы уже достаточно забеспокоились, чтобы решиться пройти тест на фертильность. Результаты оказались неопределенными и невпечатляющими: угол наклона моей тазовой кости и низкая подвижность его сперматозоидов, скорее всего из-за того, что он работал по восемь и более часов в день возле обжигающе горячей плиты, вызвали затруднения. Мы были не очень разочарованы. У нас было еще много времени. Мне не исполнилось даже тридцати. При необходимости мы могли бы использовать даже спринцевание. Но втайне я самостоятельно начала изучать более подробно тему усыновления – эта мысль всегда была мне по душе.
После недолгих поисков я нашла агентство по усыновлению, основанное двумя мамами в Северной Калифорнии, – оно специализировалось на обустройстве детей с цветной кожей, в особенности на межрасовом усыновлении. Всякий раз, как мне приходило письмо из их новостной рассылки, мое сердце начинало биться сильнее от семейных фотографий, размещенных в нем. Я видела детей и семьи, которые их приняли, самого разного происхождения и состава; детей, выросших в детских домах с людьми, которые оказались достаточно смелыми, чтобы рискнуть полюбить великодушно и принять неведомое. Людей, к которым мне хотелось причислять и себя. Они видели что-то более существенное, чем кровные связи, когда речь шла о семье. Люди с этих страниц напоминали мне о семье, в которой выросла и я, со всем разнообразием оттенков. Они выглядели как тот мир, который был мне знаком, и как семья, которую я надеялась создать.
Члены моей семьи приняли мою кузину в свой род, воспользовавшись интернациональным удочерением, за год до того, как мы с Саро пошли к алтарю. Я издалека наблюдала за тем, как она росла, видясь с ней во время праздников и семейных встреч. Я замечала радость в глазах ее родителей; я видела в них любовь. Я видела, что усыновление имело глубоко преднамеренный и всеохватный характер. Я видела, что семью можно создать другим способом, и я была этим очарована.
– Мы и вправду это делаем? – спросила я у Саро, передавая ему пачку бланков. Спустя два года после постановки диагноза у него наступила ремиссия. Перспектива создать семью, надежда жизни перед лицом болезни была и волнующей, и унизительной.
– Конечно, мы это делаем. Это может стать самым лучшим из всего, что мы сделали. – Он взял заявление, бегло его просмотрел и затем поднял взгляд на меня. – Я должен это напечатать?
– Нет, проставить свои ответы. Дальше я уже позабочусь, – сказала я.
– Как мы разберемся с медицинской историей? – спросил он, выглядывая из-за бумаг. Его лицо помрачнело. Я только начала привыкать к тому, что оливковый цвет его кожи и румянец на щеках вернулись, после того как он прекратил принимать сильные медикаменты. Но эта уязвимость на его лице и постоянно висящий над нашей жизнью вопрос были тем, к чему я никогда не смогла бы привыкнуть. Они вызывали во мне страх.
– Как есть, правдой. Всегда. Мы всегда говорим только правду. – Я схватила его и поцеловала в лоб.
Если мы собирались стать родителями через усыновление – все должно быть основано на правде. Мы надеялись, что подойдем какой-нибудь биологической матери, которая точно так же не захочет скрывать свою правду. Мы были готовы рискнуть. И это был большой риск. Мы хотели, чтобы она увидела, кем мы являемся, невзирая на болезнь. Увидела, что мы – люди, глубоко любящие друг друга, люди, которые видели боль, преодолели ее и которые будут родителями, исходя из того, что действительно имеет значение.
– Ты должен ответить на вопрос: «Почему Темби будет хорошей матерью?» Что ты собираешься написать? – Я давила на него, чтобы он начал писать, когда мы сидели в гостиной за обеденным столом; перед нами была разложена стопка документов с различной информацией по усыновлению.
– Я напишу, что ты прекрасна. – Как он мог быть одновременно таким очаровательным и таким легкомысленным, я до сих пор не могла понять. Я всегда была или такой, или такой. Его двойственность была самым сексуальным из всего, что находилось в этой комнате.
– Это самый глупый ответ, который только можно придумать. Он ни о чем не говорит. Хотя вообще-то он говорит больше, чем ни о чем. Он говорит, что ты ценишь «прекрасное». А оно может быть какое угодно.
– Ты можешь мне позволить просто сделать это? Я люблю тебя. И если я захочу написать, что ты прекрасна, я так и напишу. – Он потянулся за ручкой, чтобы начать писать. – Мы будем выбраны, потому что мать ребенка увидит, как мы любим друг друга.
– Ладно, хорошо, мы любим
