Читаем без скачивания Хоксмур - Питер Акройд

Хоксмур способен был начертить план местности между двумя церквами, уоппингской и лаймхаусской, и одновременно предоставить точный отчет о преступлениях, таившихся в каждом квартале. Это был район, относившийся к тому подразделению, в котором он состоял много лет, пока не получил назначение в отдел убийств, и он хорошо его изучил: знал, где жили воры, где собирались проститутки, куда приходили бродяги. Со временем он понял, что большинство преступников обычно не меняют привычки, оставаясь в облюбованных ими районах и продолжая заниматься своей деятельностью, пока их не арестуют. Порой он рассуждал о том, что те же самые места с давних пор использовались в одних и тех же целях. Убийцы, быстро ставшие специальностью Хоксмура, и те редко покидали свой пятачок и убивали снова и снова, пока не попадутся. Порой он рассуждал еще и о том, что их тянет к местам, где совершались преступления в прошлом. В свое время в этом районе был дом на Ред-Мейден-лейн, в котором независимо друг от друга были совершены три убийства за восемь лет; само здание вызывало у входивших такое впечатление, будто со времени последнего преступления в нем никто не жил. На Сведенборг-гарденс Роберт Хейнс убил свою жену и детей, и именно Хоксмура вызвали, когда под половицами обнаружили останки; на Коммершл-роуд произошло ритуальное убийство Кэтрин Хейс; только в прошлом году в переулке возле Св. Георгия-на-Востоке нашли обезображенное тело некоего Томаса Берри — он был заколот. Насколько знал Хоксмур, именно в этом районе в 1812 году произошли убийства, получившие название дела семейства Марров; совершил их некий Джон Уильямс, который, согласно Де Куинси,[48] чей отчет Хоксмур с интересом прочел, «утвердил свое собственное главенство над потомками Каина». Он убил в доме рядом с Рэтклиффской дорогой четверых — мужчину, его жену, слугу и ребенка, — разбив их черепа деревянным молотком, а после, когда они умирали, перерезал им горло, в чем не было необходимости. Затем, спустя двенадцать дней, он вновь учинил нечто подобное над другим семейством в том же квартале. В глазах публики он преобразился — опять-таки согласно Де Куинси — во «всесильного убийцу» и до казни оставался таинственным объектом восхищения тех, кто жил в тени уоппингской церкви. Толпа пыталась расчленить его тело, когда его в конце концов привезли в повозке к месту захоронения — на пересечении четырех дорог перед церковью, где его погребли, пронзив сердце шестом. Там он лежал и сейчас, насколько было известно Хоксмуру; как раз на том месте собралась этим утром толпа, напиравшая на поставленный полицией барьер. Даже не зная ничего об еще более знаменитых уайтчепелских убийствах — все они были совершены на улицах и в переулках вокруг церкви Христа в Спиталфилдсе, — можно было понять, как понял Хоксмур, что определенные улицы или участки земли пробуждали в людях стремление творить зло без каких-либо явных мотивов. Известно ему было и то, сколько убийств остаются нераскрытыми, сколько убийц — неизвестными.

И все-таки в преступлениях, которые он расследовал, всегда присутствовал столь сильный элемент фатальности, что Хоксмуру казалось, будто и убийца, и жертва тянутся навстречу собственной гибели; его работа состояла лишь в том, чтобы поторопить убийцу, идущего по пути, уже проложенному им для себя, — чтобы стать, если можно так выразиться, его пособником. К тому же именно эта фатальность придавала особый резонанс последним словам тех, кому вот-вот предстояло умереть; идя дальше, из Лаймхауса в Спиталфилдс, он миновал комнаты и закоулки, где такие слова часто произносились: «Что-то странное у меня в кухне творится»; «В следующий раз, когда встретимся, ты меня узнаешь»; «Я письмо хочу дописать»; «Сейчас тебе будет хорошо». Он переходил Уайтчепел-хай-стрит рядом с тем местом, где в последний раз был повешен человек в цепях; тогда слова убийцы, насколько знал Хоксмур, были таковы: «Бога нет. Я в Него не верю, а коли Он и есть, то я Ему не повинуюсь». Впереди уже виднелась спиталфилдская церковь.

Он никогда не пренебрегал возможностью изучить схему убийства, инстинкты убийцы в их разнообразных формах: так, в восемнадцатом веке жертвам часто откусывали носы во время удушения, но теперь этот обычай, насколько было известно Хоксмуру, полностью исчез. Еще для него важно было владеть предметом настолько полно, чтобы распознавать сроки и правила смерти: например, в конце восемнадцатого века были в ходу убийства ножом и удушения, в начале девятнадцатого — перерезанные глотки и избиения дубинками, а в конце того же столетия — отравления и расчленения. Это была одна из причин, по которой недавние случаи — трое задушенных, включая последний труп в Уоппинге — представлялись ему достаточно необычными — время было не то. Как бы то ни было, он никогда не говорил о подобных вещах с коллегами — те его не поняли бы.

Он вошел в полицейский участок, находившийся рядом с Брик-лейн, где после того, как около девяти месяцев назад в заброшенном туннеле было обнаружено тело Томаса Хилла, создали специальный оперативный отдел. При его появлении двое или трое констеблей подняли взгляды, лишенные любопытства, он же не стал тратить время на то, чтобы им представиться. Время от времени звонили телефоны; один человек, яростно куря, согнулся над пишущей машинкой. Хоксмур минуту понаблюдал за ним, а после тихонько сел в дальнем углу комнаты; открытые папки, пластмассовые стаканчики, лежащие на полу, кусочки официальных бланков, небрежно приколотые к пробковой доске, отброшенные газеты, снова звон телефонов — весь этот беспорядок путал его мысли и утомлял его. «Ну, если захотеть, — говорил один молодой человек, — то можно. Правда, правда». А его собеседник отвечал: «Но ведь дождь шел». Хоксмур наблюдал за ними, стоящими вместе, и размышлял, есть ли какая-либо связь между этими двумя репликами; он тщательно обдумывал вопрос, пока молодые люди, разговаривая, слегка перемещались туда-сюда, и пришел к выводу, что нет. Снова прислушавшись, он услышал фразы: «я уснул», «я видел сон» и «я проснулся»; и он повторил про себя эти слова — «уснул», «видел сон» и «проснулся», — чтобы понять, не определяется ли их положение в той последовательности, что разворачивалась в беседе молодых людей, их формой или звучанием. Никакой причины для их употребления он не нашел, как не нашел и причины для употребления слов, которые использовал сам, выходящих из него, словно рвота, несущих его вперед — без рифмы, без смысла. И жизни этих других вцепились ему в горло и не отпускали его, ссутулившегося на сиденье.

Потом к нему подошел человек постарше в форме со словами:

— Мы вас ждем, сэр.

Хоксмур, охваченный тревогой, подавил инстинкт подняться со стула.

— Ну да. Я потому и пришел.

— Да, сэр, я слышал, что вас вызвали.

Хоксмур и прежде замечал, как полицейские из тех, что постарше, словно теряют способность реагировать на окружающее, как будто не в состоянии больше справляться с реальностью, с которой сталкиваются ежедневно; тут он решил устроить этому человеку небольшую проверку.

— Что операция, — спросил он, — по инструкциям действуете?

— Да, все по инструкциям. Дело продвигается неплохо, сэр.

— Но что, если в этом случае инструкции неприменимы, инспектор?

— Да, сэр, правда, так и есть.

— Рад, что вы понимаете, что это правда.

Говоря, Хоксмур почесывал щеку. Он играл роль; ему это было известно, и он считал это своей сильной стороной. Другие не сознавали, что их роли кем-то для них написаны, их перемещения уже размечены, словно меловыми линиями на сцене, их одежда и жесты предрешены; но он такие вещи понимал и считал, что лучше выбирать самому. Офицер в форме, словно не услышав его последней фразы, смотрел на него безо всякого выражения. Тогда Хоксмур сказал:

— Я насчет времени беспокоюсь.

— Насчет времени? То есть, сколько сейчас…

— Нет, я о том времени, о времени убийства. Времени нет.

— Да, сэр, вот в чем вопрос. Мне об этом известно. — Он вынул сигарету и, сунув ее между губ, оставил свисать изо рта, не зажигая.

— Да, — продолжал он. — Вот в чем вопрос.

— А ведь на каждый вопрос есть ответ. Верно, инспектор?

— Да, сэр, вы правы, очень даже правы.

Хоксмур пристально наблюдал за ним; ему хотелось, чтобы тот не выдержал и сознался в собственном непонимании или выплеснул потрясение, испытанное при виде всех этих смертей, — что угодно, лишь бы освободил Хоксмура от его собственных чувств. Но инспектор уже отошел к другому столу и завел бесцельный разговор с молодым констеблем, который во время беседы переминался с ноги на ногу. Хоксмур поднялся и вышел из комнаты.

Полицейская машина везла его сквозь серый вечер; наконец он сошел на углу Грейп-стрит, возле Севен-Дайелс. Он снимал тут небольшую квартиру в старом доме рядом с «Красными воротами» — пабом, мимо которого как раз проходил, погруженный в собственные мысли; поднимаясь по лестнице, он размышлял о ступенях, ведущих в башню уоппингской церкви. Почти добравшись до своей двери, он услышал голос, звавший снизу: «Эй! Эй! Это я, мистер Хоксмур, не подумайте чего. Есть у вас минутка?» Он остановился и посмотрел вниз на соседку, стоявшую в дверях своей квартиры; от лампочки в ее маленькой прихожей на площадку падала ее тень.