Читаем без скачивания Чернобыльская молитва - Светлана Алексиевич

Помню высокого красивого итальянца... Он все время пел...

У меня были этюды о войне. Я пробовала. Ничего не получилось. Я никогда не поставлю спектакль о войне. Он у меня не получится.

В чернобыльскую зону мы повезли веселый спектакль "Дай воды, колодец". Сказку. Приехали в райцентр Хотимск. Там есть сиротский дом, для детей-сирот. Их никуда не вывезли.

Антракт. Они не хлопают. Не встают. Молчат. Второе отделение. Кончился спектакль. Опять не хлопают. Не встают. Молчат.

Мои студенты в слезы. Собрались за кулисами: что с ними? Потом мы поняли: они верили во все, что происходило на сцене. Там весь спектакль ждут чуда. Обычные дети, домашние дети, понимали, что это - театр. А эти ждали чуда...

У нас, у беларусов, никогда не было вечного. Мы не имели даже вечной земли, все время ее кто-то забирал, сметал наши следы. И мы не могли жить вечным, как в Ветхом завете написано: этот породил того-то, тот того-то... Цепочка, звенья... Мы не знаем, что с этим вечным делать, мы не умеем с ним жить. Не способны его осмыслить. А оно, наконец, даровано нам. Наше вечное это Чернобыль. Вот оно у нас появилось... И мы? Мы смеемся... Люди сочувствуют человеку, у которого сгорел дом, сарай... Все сгорело... А он в ответ: "Ну, а зато, сколько мышей ляснуло!" - и шапку об пол. В этом весь он - беларус!

А наши боги не смеются. Наши боги - мученики. Это у древних греков были смеющиеся боги, веселые. А что, если фантазии, сновидения, анекдоты, - это тоже тексты? О том, кто мы? Но мы не умеем их читать... Я везде слышу одну мелодию... Она тянется-тянется... Не мелодия, не песня, а голошение. Это запрограммированность нашего народа на любую беду. Не уходящее ожидание беды. А счастье? Счастье - вещь временная, нечаянная. Народ говорит: "одна беда - не беда", "от беды кием не оборонишься", "что ни мах, то все беда по зубах", "не до коляды, когда полна хата беды". Кроме страдания, у нас ничего другого нет. Нет другой истории, нет другой культуры...

А мои студенты влюбляются, рожают детей. Но они у них тихие, слабые. После войны я вернулась из концлагеря... Выжила... Тогда надо было только выжить. Я могла вместо воды есть снег, летом не вылезать из речки, нырять по сто раз. Их дети не могут есть снег. Даже самый чистый, самый белый снег... (Пережидает что-то в себе).

Из зоны мне привезли один сюжет. Современную сказку. Остались в деревне старик со старухой. Зимой старик умер. Старуха одна его хоронила. Неделю долбила ямочку на могилках. Укутала в теплый кожух, чтобы не мерз, положила на детские саночки и повезла. Всю дорогу они с ним жизнь свою вспоминали...

Зажарила последнюю курицу для поминок. По следу запаха приполз к старухе голодный щенок. И было ей с кем поговорить и поплакать...

Искусство - это воспоминание... Воспоминание о том, что мы были..."

Лилия Кузменкова, преподаватель Могилевского культпросветучилища, режиссер

Монолог о вечном и проклятом: что делать и кто виноват?

"Я - человек своего времени, я - убежденный коммунист. Безопасно нас нынче ругать... Модно... Все коммунисты - преступники. Сейчас мы отвечаем за все, даже за законы физики. Я был тогда первым секретарем райкома партии. В газетах пишут. Это они, мол, коммунисты, виноваты: строили плохие, дешевые атомные станции: экономили, а человеческие жизни не считали. Человек для них - песок, навоз истории. Ату их! Ату! Проклятые вопросы: что делать и кто виноват? Вечные. Неизменные в нашей истории. Все в нетерпении, в жажде мщения, крови. Ату их! Ату!

Другие молчат, а я скажу... Вы пишете... Ну, не конкретно вы, а в газетах пишут - коммунисты обманывали народ, скрывали от него правду. Но мы должны были... Телеграммы из цека, из обкома партии... Перед нами поставили задачу: не допустить паники. Паника, действительно, страшная вещь. Только во время войны так следили за сводками с фронта, как тогда за сообщениями из Чернобыля. Страх. Слухи. Люди были убиты не радиацией, а событием. Мы должны были... Нельзя сказать, что сразу все скрывали, никто не понимал масштабов происходящего. Руководствовались высшими политическими соображениями. Но если отбросить эмоции, политику отбросить... Надо признать, что никто не верил в то, что случилось. Ученые и те не могли поверить! Ни одного похожего примера... Не только у нас, но и во всем мире... Ученые там, на месте, на самой станции изучали обстановку, и тут же принимали решения. Я недавно смотрел передачу "Момент истины" с Александром Яковлевым, член Политбюро, главный идеолог партии в те времена. Рядом с Горбачевым... Что он вспоминает? Они там, наверху, тоже не представляли всей картины... На заседании Политбюро кто-то из генералов объяснял: "А что радиация? На полигоне... После атомного взрыва... Вечером выпили по бутылке красного вина. И нам ничего". Говорили о Чернобыле, как об аварии, обыкновенной аварии...

Заяви я тогда, что людей нельзя выводить на улицу. "Вы что хотите сорвать Первомай?" Политическое дело. Партбилет на стол... (Немного успокаивается.) Не анекдот, я думаю, а правда. Быль. Рассказывают, что председатель Правительственной комиссии Щербина, прибывший на станцию, в первые дни после взрыва, потребовал сразу же отвезти его к месту происшествия. Ему объясняют: графитные завалы, бешеные радиационные поля, высокая температура - туда нельзя. "Какая еще физика? Я должен увидеть все собственными глазами, - кричал он на подчиненных. - Мне вечером докладывать на Политбюро". Военный стереотип поведения. Другого не знали... Не понимали, что действительно есть физика... Цепная реакция... И никакие приказы и правительственные постановления эту физику не изменят. Мир стоит на ней, а не на идеях Маркса. Но заяви я тогда? Попробуй отменить первомайскую демонстрацию? (Вновь начинает горячиться.) В газетах пишут... Как будто народ был на улицах, а мы в подземных бункерах сидели?! Я стоял на трибуне два часа под этим солнцем... Без головного убора, без плаща... И на Девятое мая, в день Победы... Шел с ветеранами... Играла гармошка. Плясали. Выпивали. Мы все были частью этой системы. Верили! Верили в высокие идеалы. В победу! Победим и Чернобыль! Взахлеб читали о героической борьбе по укрощению реактора, который вышел из-под власти людей. Наш человек без идеи? Без большой мечты? Это тоже страшно... Что сейчас творится... Развал. Безвластие. Сталин... Архипелаг Гулаг... Прошлому вынесли приговор... Всей нашей жизни... Но какие тогда были фильмы! Какие песни счастливые! Скажите, почему, ответьте мне? Почему сейчас таких фильмов нет? Таких песен нет? Человека надо поднять, воодушевить. Нужны идеалы... Только тогда будет сильное государство. Сияющие идеалы! Они у нас были.

В газетах... На радио и телевидении кричали: правду, правду!! На митингах требовали: правду! Плохо, очень плохо... Очень плохо! Мы скоро все умрем! Кому она нужна такая правда? Когда в Конвент ворвались толпы и требовали казни Робеспьера, они разве были правы? Подчиниться толпе, стать толпой... Оглянитесь вокруг... Посмотрите, что сейчас происходит? (Молчит.) Если я преступник, то почему моя внучка... Мое дитя... Она тоже больна... Дочь родила ее в ту весну, привезла к нам в Славгород в пеленочках. В коляске. Они приехали через несколько недель после взрыва на станции... Вертолеты летают, военные машины на дорогах... Жена просила: "Надо их отправить к родственникам. Увезти отсюда". Я был первым секретарем райкома партии... Я категорически запретил: "Что люди подумают, если я свою дочь с маленьким ребенком увезу? Их же дети здесь остаются". Тех, кто удирал, спасал свою шкуру... Я вызывал их в райком, на бюро: "Ты коммунист или не коммунист?" Люди проверялись. Если я преступник, то почему я убивал собственного ребенка? (Дальше бессвязно.)

Вы просили рассказать о первых днях... На Украине - тревога, а у нас в Беларуси все спокойно. Посевная в разгаре. Я не прятался, не отсиживался в кабинетах, а мотался по полям, лугам. Пахали, сеяли. Вы забыли, что до Чернобыля атом называли мирным тружеником, гордились: живем в атомной эре. Атомного страха не помню... Ну, что такое - первый секретарь райкома партии? Обычный человек с обычным институтским дипломом, чаще всего инженера или агронома. Кто-то окончил еще высшую партийную школу. Я знал о радиации то, что нам успели рассказать на курсах гражданской обороны. Там я не слышал ни слова о цезии в молоке, о стронции... Мы везли молоко с цезием на молокозаводы. Сдавали мясо. Косили сорокакюрийную траву. Выполняли планы... Я их выколачивал. Планы с нас никто не снимал...

Один штрих... О том, какие мы были тогда... В те первые дни люди испытывали не только страх, но и подъем. Я - человек, у которого отсутствует инстинкт самосохранения. (Подумав.) Сильно развито чувство долга... У меня на столе лежали десятки заявлений с просьбой: "Прошу направить в Чернобыль". Добровольцы. Чтобы вы там ни писали, но был он, советский характер. И был он, советский человек. Что бы вы ни писали...

Приезжали к нам ученые, они спорили до крика. До хрипоты. Подхожу к одному: "Наши дети в радиационном песке копаются?" А он мне в ответ: "Паникеры! Дилетанты! Что вам о радиации известно? Я - ядерщик. Вот произошел атомный взрыв. Через двадцать минут я ехал к эпицентру на уазике. По плавленной земле. Что вы панику поднимаете?" Я им верил. Я вызывал к себе в кабинет людей: "Братцы! Я убегу, вы убежите. Что люди о нас подумают? Скажут, что коммунисты дезертировали?" Если не убеждал, словами, чувствами, действовал иначе: "Ты патриот или не патриот? Если нет - клади на стол партбилет. Бросай!" Некоторые бросали...