Читаем без скачивания Домзак - Юрий Буйда

Кивнув Байрону и Кирцеру, она продолжала разговор с мэром, который, судя по обрывкам разговора, намеревался устроить в Домзаке музей, а одну из новых улиц назвать в память об Андрее Григорьевиче...

- Вы бы лучше памятник Ленину снесли! - громко предложила Диана. - Весь Шатов им провонял!

- Памятники не воняют! - отрезала Майя Михайловна. - Когда я была в Лондоне, меня поразила центральная площадь, на которой сохранены все памятники - все без исключения. И хорошие, и плохие. Англичане не ставят своему прошлому оценок, как в школе.

Выпивший и наскоро закусивший Кирцер поднял руку.

- Года два назад был я на совещании в Измайлове. Так там точно такой же памятник снесли. А постамент забыли. И вот чем там алкаши развлекаются... Сам видел! Со всего маху метров с двадцати швырнут пустую бутылку в сторону места, где памятник стоял, и бутылка точно над пьедесталом - вдрызг!

- Литература! - хихикнула Диана.

- Нет, но что-то же в этом да есть! - возразил Кирцер.

- Суеверие в этом есть, - проговорил отец Иван, не поднимая головы от тарелки.

- Кто вон тот? - спросил Байрон.

- Герман Лудинг. Говорят, будущий муж Оливии, - небрежным тоном сказала Диана. - Очень деловой человек. Разведен. Детей нет.

- Часы у него на правой руке, - сказал Байрон. - Как у президента России.

Выпив и закусив, он словно впал в легкое оцепенение, сонно разглядывая гостей. Много было незнакомых лиц - это были служащие фирмы, главным образом женщины, одетые в одинаковые темные блузы и пиджаки. Поймав его взгляд, старый Павук поднял рюмку. Байрон кивнул. Когда-то это толстопузое чудовище частенько составляло им с дедом компанию, когда они отправлялись на велосипедах рыбачить на Домзак. Дед обычно сидел на берегу молча - рыбалка его не интересовала. Зато Павук шумно радовался даже какой-нибудь тощей уклейке, попавшейся ему на крючок, и непременно предлагал "отметить это дело" глотком домашнего вина из оплетенной фляги, притороченной к велосипеду. Байрон вспомнил о завещании, которое следовало отдать Павуку-младшему.

Сзади неслышно подошла Нила.

- Ты чего такой смурной? - Она поставила перед Байроном кувшин с самогоном. - Помяни, помяни батюшку Андрей Григорьича.

- Мне сейчас вдруг захотелось произнести речь о красных трусиках, лениво проговорил Байрон на ухо Диане. - И учинить скандал.

- Не добивай мать, она и так едва держится.

Майя Михайловна вдруг громко рассмеялась на своем конце стола, оттолкнула мэра.

- Вы еще сопляком были, когда я в школе со сцены Байрона читала! Это был мой коронный номер, его ждали, я волновалась, Господи, как я волновалась! И вот меня выпускают из-за занавеса, а я никого не вижу перед собой, зал замер, и из меня, даже не из меня... словно мною говорил другой человек, вот так точнее... Байрон! Джордж Гордон! "Дон Жуан"!

Меж двух миров, на грани смутной тайны

Мерцает жизни странная звезда...

Герман Лудинг, вежливо склонив голову, изобразил аплодисменты. Служащие дамы захлопали громко, от души.

- Стихи для студенческой стенгазеты, - пробормотал Байрон. - А тысячи русских школьников плакали над ними...

- Ваша энергия, которую вы только что столь убедительно продемонстрировали, - проговорил мэр, - не оставляет никаких сомнений в том, что компания дома Тавлинских в надежных руках. - Он поднял рюмку. - За процветание Тавлинских! За хозяйку этого гостеприимного дома!

Дядя Ваня сполз со стула и с рюмкой в руке направился к Майе Михайловне.

- Я же вижу, - сказал он, - что ты, бедная, мучаешься одним и тем же вопросом: что будет? Что же будет завтра? А будет утро! И август с его дождиками, грибным запахом в лесу и золотыми ясенями на центральной площади! Мы будем жить, Майя! Проживем длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за гробом скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой - и отдохнем. Я верую, Майя, верую горячо, страстно... - Он опустился перед нею на колени. - Мы отдохнем!

Майя чокнулась с ним и спрятала лицо в платок.

- Это ж Чехов? - спросила Диана шепотом.

- Ему особенно удаются женские роли, - сказал Байрон. - У Чехова этот патетический монолог произносит мадмуазель Соня.

- Ванечка... - Голос Майи Михайловны дрогнул. - Лучших слов мне еще никогда не доводилось слышать, а особенно сегодня они так кстати... я не знаю, что еще сказать... За дядю Ваню!

- Что с тобой, Байрон? - спросила Диана. - У тебя физия байроническая.

- Что-то не так. - Встрепенувшись, он махом выпил рюмку. - Я сегодня разговаривал со Звонаревым...

- Ты бы слышала, Дианочка, как он с ним разговаривал! - вмешался Кирцер.

- Я же говорил: подслушивали. Впрочем, нет возражений.

- Байрон показал, что не зря хлеб ел в прокуратуре, - продолжал Кирцер. - Такую цепь сковал и так ею оплел этого негодяя, что я аж ахнул. Факт к факту, довод к доводу, а в результате - замкнутый круг, из которого этому Звонареву ни за что не выбраться. - Он чокнулся с Байроном. Поздравляю. Я тебе не говорил... но через пять минут после твоего посещения он потребовал следователя для дачи новых показаний... Наше здоровье!

- А правда, что вас с Оливией молнией ударило, когда вы в дупле дерева спрятались? - спросила Диана.

- Правда. Врачи говорили, что она чудом жива осталась.

- Закройте двери! - крикнула Майя Михайловна, и один из "субботних" бросился в прихожую. - Какой ветер!

- Интересно, дед всех этих баб перетрахал или не успел? - Байрон прищурился. - После обеда он затаскивал в комнату отдыха свою секретаршу. Каждый день, вообрази.

- Слыхала. И не только секретаршу, но и кой-кого из домашних.

- Но-но!

Снова подошла Нила.

- Евсей Евгеньевич, вас к телефону.

- Кто? - Кирцер достал из кармана мобильник.

- Дежурный. Говорит, срочно.

- Прошу прощения. - Он вылез из-за стола и направился к коридору, ведущему из зала в кухню.

- Ты припер Звонарева к стенке? - спросила Диана.

- Сейчас я в этом уже не уверен. И с каждой минутой... никакой там железной цепи, понимаешь, не было... И что-то я вдобавок упустил. Или не понял. Или не учел, не знаю.

- Пусть сами разбираются...

Кирцер из коридора делал знаки Байрону.

- Извини. - Байрон поднялся. - Сейчас вернусь.

- А я пока трусики переодену, - хихикнула Диана. - И проверю, как там себя Герцог чувствует. Сегодня я хозяйка. Ты понимаешь?

- Меня тоже очень интересует его самочувствие.

Он с трудом улыбнулся ей.

Байрон чувствовал тяжесть во всем теле и при этом - усталость и пустоту в груди.

- Только что в камере обнаружили тело Звонарева, - вполголоса сообщил Кирцер. - Он перепилил себе горло куском ножовочного полотна.

- Перепилил?

- Может, с собой пронес, может, в камере отыскал. - Кирцер выругался. Ты представляешь? Двенадцатисантиметровым куском ножовочного полотна перепилить себе горло! А потом лег на койку лицом вниз. Дежурный велел ему чаю дать на сон грядущий, вот и обнаружилось. Дай закурить! - Пыхнул дымом. - Слава Богу, дал признательные показания, все честь по чести, с росписью и датой. Во всем, гад, сознался. Я поехал. Извинись за меня перед матерью.

- Можно через кухню выйти, Евсей Евгеньевич, - предложил Байрон. - Где ваша фуражка?

- В машине. - Он поднес к уху мобильник. - Лиховцев, к воротам, живо! Через кухню?

Байрон проводил его к черному входу и вернулся в зал.

- Что-то случилось? - спросила Майя Михайловна. - Кирцер даже не попрощался.

- Просил извинить: срочные дела.

- А. И вы тоже?

Мэр развел руками.

Байрон остановился за спиной Оливии и, выждав мгновения, когда Герман Лудинг отвлечется на разговор с соседкой слева, вполголоса произнес:

- Мне нужен укол. Тот самый.

- Придется подождать. - Оливия взглянула на него снизу вверх. - Тебе неплохо бы сейчас прилечь: на тебе лица нет.

- Его на мне давно нет.

"Мы отдохнем!"

Байрон не раздеваясь лег поверх одеяла и закурил.

Мысль, которая тревожила его, казалась дикой, абсурдной, потому что ни в какую логическую схему не укладывалась, но эта мысль не отвязывалась: в той цепи - Обезьян - Таты - Тавлинский - дед оказывался лишним. Понятны убийства Татищевых-старших и их отпрыска, которые были заказчиками убийства Звонарева-старшего. Но остальное-то, то есть дед и вся история с Оливией, непосредственного отношения к убийству не имело. Может, он переоценил Виктора? Дед усложнял комбинацию, превращая ее в какую-то шахматно-философскую партию. Звонарев-младший ни разу не обмолвился о том, что Таты сговорились с дедом ради освобождения Оливии. Более того, подумал Байрон, этот ход старика Тавлинского был для них неожиданностью. Недаром же они так лютовали, узнав, что их любимый Тата в благодарность за услуги Оливии завещал ей солидный кусок своего пакета акций. А только это и было целью деда. Только ради этого он и использовал Оливию. И, если судить по характеру отношений Татищевых-младших и Тавлинского-старшего, вряд ли они были готовы за чашкой чая обсуждать варианты ликвидации Миши Звонарева. Конечно, дед мог шепнуть своему старинному приятелю Тате, что Оливия связана, а уж тот и сам сделал бы выводы, то есть приказал бы детям решить проблему. Но так ли уж она была связана, чтобы еженедельно не уделять ночь-другую старому Тате? Кто бы мог ей помешать? Ведь оставалась же она - и довольно часто - ночевать у Тавлинских, боясь вспышек Мишиного буйства. Значит, и дед мог не считать эту формальную связь Оливии с Мишей серьезным препятствием. Во всяком случае, не настолько серьезным, чтобы "заказывать" человека. Как-то не вязался образ деда-"заказчика" с тем, который составил для себя Байрон. Он, конечно, типичная жаба новейшего русского национал-капитализма, но и человек из другой эпохи. Да вдобавок за ним была сила - власть, милиция и все такое. Он обманывал, блудил, унижал, вилял, но, что бы он ни вытворял, все это не выходило за рамки образа человека, с молоком впитавшего сталинскую этику - пусть искореженную - службиста, дисциплинированного и внешне законопослушного. Он был интриган в самом широком смысле слова. Интриган, а не убийца. Он убивал хитро составленными договорами, душил кредитами и векселями. Вот почему его так измучил Домзак. Точнее, та октябрьская ночь сорок первого года. Не будь той ночи, он бы внукам разве что анекдоты о проделках зеков рассказывал, да и то - вряд ли. Служба как служба. И вдруг в одну ночь служба становится кошмаром наяву, который, преображаясь, преследует его десятилетиями. Байрон не мог поклясться, что дед во всем этом деле с Мишей Звонаревым чист, яко агнец, но у него угасла уверенность в собственной правоте, которая поддерживала его в разговоре с Виктором Звонаревым. А он признался в смерти Тавлинского-старшего и перепилил себе горло ножовкой...