Читаем без скачивания Замужем за облаком. Полное собрание рассказов - Джонатан Кэрролл

Он проснулся на кушетке в комнате Венаска. Старик пил чай со льдом.

Линд сел и ткнул в него пальцем, словно это шаман был во всем виноват:

– Деньги имеют собственный ум и делают что хотят!

– Правильно. – Венаск отхлебнул чаю.

– И потому, что я делаю со своими деньгами, не имеет значения. Я могу потратить их все на баб или заняться благотворительностью. Потому что они могут пойти туда, а могут не пойти. Могут помочь, а могут не помочь. Может быть, какая-нибудь несправедливость вроде неравенства все изгадит!

– Правильно.

– Ну и что же мне тогда с ними делать? Как, черт возьми, я стану здесь счастлив?

Венаск улыбнулся:

– Вы были счастливы, изучая, что такое быть богатым. Почему бы не продолжить то же самое, но уже с деньгами? Продолжайте изучать, как использовать деньги на хорошее дело, чтобы, если когда-нибудь придет момент, знать, что с ними делать.

Линд нахмурился:

– Но тогда я не сомневался, что когда-нибудь разбогатею. А теперь совсем не уверен, что деньги разрешат мне пользоваться ими, как я захочу.

– Покажите им, что знаете что делаете. Убедите их в своей правоте.

И с тех пор люди говорили об Уильяме Линде как о сумасшедшем. Он разговаривал с деньгами. Беседовал с ними! Он тратил свои миллионы (пока имел их) странными, не поддающимися расшифровке способами. Когда его спрашивали, что он собирается делать, он лишь пожимал плечами и отвечал:

– Не спрашивайте меня, я просто делаю, что мне велят.

После выпуска

Почему сердце бьется, сигареты горят, а некоторые собаки хорошо пахнут? На это есть ответы. Ответы есть на всё, если внимательно приглядеться, но на этот раз Льюису Кенту не дали возможности приглядеться. Что случилось, то случилось, и он уже не мог ничего с этим поделать.

Он проснулся от звонка. Резкое, зловредное дребезжание, которое он узнал даже сквозь сон.

– О боже!

Льюис повернулся на кровати и увидел лицо, которое давно не вспоминал и еще дольше не видел – пятнадцать лет: Дерил Сипп. Дерил Сипп застонал на своей койке у противоположной стены и надвинул на лицо подушку.

Восемнадцатилетний Дерил Сипп, еще до окончания школы принятый в Тафтс. Дерил Сипп, державший в шкафу шесть флаконов итальянского одеколона. Дерил Сипп, у которого была девушка в городе и еще одна в Нью-Йорке.

– Разве сегодня не суббота? Почему, черт возьми, еще не суббота?

На это ушло немало времени, но к тридцати двум годам Льюис Кент смог наконец назвать себя счастливым человеком. У него была интересная работа, жена, считавшая его сексуальным, и маленькая дочка, которая не засыпала вечером, пока папа не подоткнет ей одеяло.

Кент пришел в себя в колледже после несчастного периода учебы в снобистской привилегированной школе для мальчиков в Нью-Гемпшире, где учителя заводили себе любимчиков и двадцать раз в году выпадал снег.

Вскоре после окончания школы ему, однако, стала сниться она и ее обитатели. Это не было кошмаром, но часто он просыпался, выпучив глаза и едва переводя дух. В этих снах контрольные по алгебре, легкоатлетические кроссы и запах столовской еды были так же реальны, как много лет назад.

В этих снах ему снова было шестнадцать или семнадцать и он вбегал в класс, завязывая на ходу галстук, или с екающим сердцем входил на контрольную по истории.

Но Кенту хотелось оставить это время как можно дальше в прошлом. Его жена не раз замечала, что он редко рассказывает о своих школьных годах. Он отвечал в своей спокойной и мягкой манере, что не очень-то весело вспоминать о времени, когда жизнь была не очень-то веселой.

Мы уверены, что некоторые вещи со временем забудем, но от них не так легко отделаться, как нам кажется. Чей-то взгляд после того, как мы что-то сделали; любовь, что пришла и ушла в четырнадцать лет… Мы умны и рациональны, но над этим не властны. Для Кента сны о школе были как прикосновение к рубцу на месте старой глубокой раны: щекотно, из памяти всплывают страх и ощущение, что это что-то твое. Детские воспоминания – это наши рубцы, и мы часто бережем и лелеем их так же, как и ненавидим.

– Боже, уже девятый час! – Сипп в своих белых трусах вскочил с кровати и бросился в ванную.

Льюис продолжал смотреть на его пустую постель. Снаружи послышались мальчишеские голоса – вопли, ругань, хохот. Он обалдело выглянул в окно и увидел серое, как сталь, небо. Хотя прошло пятнадцать лет, он по-прежнему знал, что осталось семь минут, чтобы одеться и спуститься в столовую на перекличку. Перекличка! Через пятнадцать лет он с отличием окончит колледж, пройдет Вьетнам и женится на девушке, казавшейся ему невозможно красивой и недоступной. Да, все это будет, но теперь он снова боялся переклички перед завтраком.

Льюис вздохнул и медленно стянул с себя одеяло. Так и быть, он отыграет этот сон, как делал много раз раньше. Он знал, что спит, и это утешало. Он знал, что посреди переклички или из буфета на перемене внезапно вернется в мир будущего, где у него не будет прыщей, в гараже будет стоять иностранная машина, выпущенная всего полтора года назад, а президентом будет Рональд Рейган.

Первое из длинной череды потрясений он испытал, когда увидел в зеркале свое отражение. Прыщей не было! Волосы отступили к своему тридцатидвухлетнему горизонту, а с такими морщинами подростку тут же поставили бы диагноз «прогерия». Это было лицо самого старого в мире старшеклассника.

Всегда, всегда в прежних снах о школе он становился подростком. А это лицо взрослого Льюиса Кента явилось новым пугающим осложнением.

– Давай, Кент, шевели задницей! – В комнату ворвался Сипп и бросился к шкафу. – Если сегодня дежурит Людоед, мы влипли!

Льюис стоял в зеленой фланелевой пижаме. Он помнил, как выбросил ее на первом курсе в колледже.

– Сипп, посмотри на меня!

Тот взглянул на него через плечо и закатил глаза.

– Педик, что ли? Какой красавчик! Но ладно, надо спешить. Хочешь опять опоздать? – Он снова повернулся к шкафу и снял с вешалки измятую рубашку. – Если я еще раз опоздаю, то на выходные меня не отпустят, а это – ай-ай-ай!

– Дерил! Мне тридцать два года! Посмотри на меня!

– Кент, тебе может быть сколько угодно лет, но я спешу, и мне не до твоих сдвигов по фазе.

Через несколько мгновений Сипп был уже одет и, грустно покачав головой своему явно обреченному на опоздание товарищу, выбежал из комнаты.

Кент сел на край кровати и подпер руками голову.

– Мою дочь зовут Лорен. У меня в банке тридцать четыре тысячи долларов. Номер моего счета – триста пятьдесят два ноль три пятьсот шестьдесят четыре. Моя машина проехала сорок одну тысячу миль.

Несколько минут он повторял все, что знал о своей реальной жизни: имена клиентов, названия дорогих ресторанов, как его жена любила целоваться. Читая свою святую литанию, он вдруг услышал звонок и понял, опять по воспоминаниям, что завтрак закончился, и утренняя молитва тоже кончилась, и начался первый урок.

Какое-то время спустя (к тому моменту он снова упал на кровать и не открывал глаза) вошел воспитатель и тихо произнес его имя:

– Мистер Кент? С тобой все в порядке, сынок?

Льюис посмотрел на него и слабо улыбнулся.

– Мистер Холлер, мне тридцать два года, я закончил школу в шестьдесят восьмом!

– Ты хорошо себя чувствуешь, Кент? Не пойти ли тебе в медкабинет?

– Холлер, я Льюис Кент. Я отчисляю средства в фонд выпускников. Господи, я старше вас!

Это была правда. Молодой воспитатель присел на разворошенную койку Дерила и сложил руки поверх своих твидовых штанин.

– Знаешь, Льюис, я здесь один из твоих главных защитников. У тебя в голове есть мозги, и иногда, под настроение, ты ими пользуешься. Но вот это, дружок, не называется «работать головой». В этой четверти ты шесть раз пропустил утреннюю молитву без всякой уважительной причины, и это очень неосмотрительно с твоей стороны.

– Но, мистер Холлер, разве вы не видите? Я взрослый! Мне тридцать два года. Мне не нужно больше ходить на утреннюю молитву. Я женат! У меня золотая карточка «Америкэн экспресс»!

Воспитатель со вздохом встал:

– Ладно, Льюис, пусть будет по-твоему. Ложись обратно и оставайся дураком. У меня сейчас урок. Я тебе все сказал.

Холлер тихо закрыл дверь за собой, и Кент остался один. Ему было страшно.

На контрольной Блейзингейм наклонился и исподтишка взглянул на почти чистый листок Кента. Кент ничего не знал. Он мог вспомнить лишь теорему Пифагора, но контрольная была по дифференциальному исчислению. Фыркнув, Блейзингейм посмотрел на свой листок.

– А я-то думал, это я дурак, Кент, – ехидно шепнул он.

В ответ Льюис не смог ничего придумать кроме:

– Но мне тридцать два года!

Учитель у доски обернулся и запустил в него тряпкой.

– Кент, у тебя плохо получается шутить. Уж лучше и не пытайся, а то всем неловко.

У него ничего не получалось. Когда играли в американский футбол, кто-то так ударил его, что он упал и сломал дорогую коронку, которую в Нью-Йорке ему поставил Леонард Бернштейн. Когда к концу дня пришлось выполнять бег с ускорением, годы курения папирос отозвались горячими, болезненными уколами в груди. Ему было наплевать, когда другие каждый раз обгоняли его на двадцать-тридцать ярдов. Ему хотелось лишь, чтобы мир еще раз мигнул и он снова оказался в постели с Пегги под чудесным Daunendecke,[10] которое они вместе купили несколько лет назад в Цюрихе, куда он ездил в командировку.