Читаем без скачивания Широкий Дол - Филиппа Грегори

Я еще успела увидеть, как Ральф прошел по тропе к дому и нырнул в дверь, низко наклонив темноволосую голову, чтобы не удариться о притолоку. Спрятавшись в густых кустах рядом с тропой, я медленно, старательно досчитала до трехсот. Так, триста секунд. Теперь нужно еще немного подождать. Странная смесь любви и гнева кипела в моей голове; у меня просто темнело в глазах, такую боль вызывали эти противоборствующие чувства. Мне казалось, что фурии ворвались ко мне в душу – вместо того, чтобы погнаться за Ральфом, – и терзают меня, рвут на куски, заставляя чувствовать сразу две верности, две любви, две ненависти. Я даже негромко застонала, ибо мне было чисто физически больно, и вдруг перед моими закрытыми, зажмуренными глазами возникло видение: мимо меня несли через темный холл моего убитого отца. Я два раза глубоко, судорожно вздохнула и, широко открыв рот, изо всех сил пронзительно закричала, стараясь придать своему голосу как можно больше панического ужаса:

– Ральф! Ральф! Ко мне! Помоги мне, Ральф!

Дверь домика тут же распахнулась с грохотом, подобным взрыву, на тропе послышался топот ног, и я еще раз громко крикнула и услышала, как Ральф, резко свернув с тропы, ринулся на мой зов. Зашуршала толстая подстилка из опавшей листвы, и почти сразу последовал страшный лязг стальной пружины капкана, поставленного, чтобы ловить людей, и жуткий хруст ломающихся костей, похожий на треск полена под топором. Ральф издал нечеловеческий, хриплый вопль, в котором явственно слышалось удивление, словно он был не в силах поверить, что это случилось именно с ним. Услышав этот вопль, я не выдержала и рухнула на землю, ибо колени подо мной подогнулись. Я ждала, что Ральф снова закричит, но он больше не крикнул. Прислонившись головой к стволу дерева, я все ждала и ждала, но так и не услышала ни звука. Ноги меня совершенно не держали, но я понимала, что должна увидеть все своими глазами. Я должна знать, что действительно сделала это. Цепляясь ногтями за ободряюще знакомый серый ствол бука, я встала на ноги; грубая кора, к которой я прижималась лицом, не давала мне потерять сознание, пока я собиралась с силами, чтобы увидеть то… что непременно должна была увидеть.

Но оттуда по-прежнему не доносилось ни звука.

Несколько долгих минут я стояла, бессознательно цепляясь за дерево, как за последнюю надежду, и чувствуя под пальцами его теплую, нагретую солнцем кору, вдыхая знакомый запах сухой листвы, дарящий ощущение безопасности. Тишина вокруг стояла такая, словно мир, расколовшийся на части после пронзительного вопля Ральфа, сейчас понемногу восстанавливался.

Где-то вдали запел черный дрозд.

Затем я перестала тешить себя тем, что все в порядке, раз Ральф так долго молчит, и меня охватил жуткий бессмысленный ужас. Господи, что же там происходит, всего в нескольких ярдах от меня? Ноги мои по-прежнему двигаться не желали, и я с трудом переставляла их, точно калека. Отлепившись от бука, я так зашаталась, что чуть не упала. Но я должна, должна была его увидеть!

Я раздвинула кусты и вскрикнула от ужаса: мой недавний любовник угодил в свой капкан, точно крыса в крысоловку. И наживкой послужила его любовь ко мне. Ральф висел в крепко зажавших его стальных челюстях, потеряв сознание от боли; зубы капкана раздробили ему кости голеней, но так и не выпустили его, и казалось, что ноги у него совершенно прямые, а туловище нелепо и бессильно согнулось, точно у сломанной марионетки. Один из острых клыков капкана, видимо, перерезал ему вену, и непрекращающийся поток крови насквозь пропитал одну из штанин, казавшуюся черной и тяжелой, да и на земле собралась уже порядочная кровавая лужа.

Когда я воочию увидела то, что сотворила со своим возлюбленным, ноги мои в очередной раз отказались служить мне. Выставив перед собой руки и стараясь не попасть в эту страшную лужу, я рухнула на колени и вцепились пальцами и ногтями в темную торфянистую землю, словно это был тот спасительный канат, который должен был вытащить меня из бездны на борт неведомого судна. Затем, стиснув зубы, я заставила себя подняться и осторожно, словно боясь разбудить любимого мужа, уставшего после трудов праведных, стала пятиться назад, делая крошечные шажки и не спуская глаз с изуродованного тела Ральфа. Я понимала, что вместе с кровью, быстро впитывавшейся в землю, из него вытекает жизнь, но все же ушла, оставила его умирать, словно угодившего, наконец, в ловушку опасного хищника.

Домой я прокралась, как преступница, через кухонную дверь, которая была еще открыта. Затем, кое-что вспомнив, я вернулась, взяла в маленькой кладовой своего совенка Канни и вместе с ним поднялась по задней лестнице на площадку, куда выходили двери моей спальни. Мне никто не встретился. Я выглянула в окно: как раз вставала луна – убывающая, тонкий печальный серпик, рядом с которым посверкивала крошечная, точно непрошеная слезинка, звезда. Казалось, десять жизней прошло с тех пор, как я сидела в своей спальне на подоконнике, а снизу своими горячими темными глазами смотрел на меня Ральф и смеялся. И теперь мне хотелось спрятаться от света этой звезды. Где-то в глубине души ворочался болезненно острый вопрос: умер ли он уже или к нему вернулось сознание и теперь он мечется, точно крыса в крысоловке, страдая от невыносимой боли? Выкрикивает ли он мое имя, надеясь, что я приду ему на помощь? Или же догадался, что это я все подстроила, и теперь ему остается лишь смотреть в лицо неумолимой смерти?

Я прошла к себе, и совенок, потревоженный мною, широко открыв глаза, уселся на гардероб. Он уже полностью оперился и был почти готов летать самостоятельно. Ральф обещал, что отнесет его в лес и вернет к привычной жизни, но сперва будет понемногу подкармливать, пока малыш не научится охотиться сам. Ничего, теперь пусть выживает, как может. В этом новом жестоком мире, освещенном неприятным желтым светом тонкого месяца, нам всем придется научиться выживать самостоятельно, поскольку помощи ждать неоткуда. Вера в отца, которую я лелеяла в золотую пору моего детства, как и вера, которую обретал Ральф, видя мою улыбку и глядя в мои лживые, но казавшиеся такими честными, глаза – все исчезло. В моей душе больше не было ни доверия, ни веры. Так что я сняла совенка со шкафа, и его когтистые лапы в пышных «штанах» тут же нежно и крепко обхватили мою обнаженную руку. Я развязала путы на его лапках, таких горячих, что у меня от нежности защемило сердце, открыла окно и высунула туда руку с совенком. Ночной ветерок шевелил его перья.

– Ну, теперь лети, Канни, и живи сам, – сказала я, – потому что мне больше неведомы ни любовь, ни мудрость.

Совенок еще крепче вцепился в мою руку, покачиваясь под порывами ветра, кивнул, дернулся всем телом, но продолжал спокойно сидеть, поглядывая по сторонам.