Читаем без скачивания Женщины, кот и собака - Мария Метлицкая

И поскорее! Наплевать на все эти блага! Квартиру, машину, поездки. Все это пыль и пустяк, потому что счастливой они еще никого не сделали! Ни-ко-го! Уж мне ты можешь поверить! Что называется, из первых уст.

Не держись ты за всю эту чушь! Все наживется. А нет – так тоже, поверь, ничего страшного! Ну, будет квартира поменьше и победней. Ну, не будет автомобиля. Денег в обрез. Все ерунда! По сравнению с… Нелюбовью. С отвращением. С колючими и острыми мурашками, которые пробегают по телу, когда он…

И когда он ест – опрятно, но так отвратительно! На края тарелки раскладывает лепестки вареной моркови. И морщится. Боже, как же он морщится! Я говорю: давай я не буду в суп класть морковь. А он отвечает: клади, это полезно.

Да что там полезного? В отварной-то моркови?

А этот чертов кефир? Я ненавижу даже слово «кефир», не то что его вкус или запах.

Кефир. Бррр!

Обязательно свежий! Потому что свежий «способствует»! Он так и говорит: способствует! А несвежий, вчерашний, – не способствует! То есть крепит.

«И каждый вечер в час назначенный»… Незыблемый ритуал. Непоколебимый. Пусть рухнут стены, обрушится небо и погаснут звезды! Пусть я лягу в гроб! Но каждый вечер, в половине десятого, как «Отче наш». Стакан кефира на блюдце. Не до краев! На палец не доливать. Глаз у меня, конечно, наметанный. Не доливаю.

Кефир, чайная ложка сахарного песка. Все размешать. И поднести. «Они» уже готовятся ко сну – лежат в кровати, свежая пижама из чистого шелка, свежее белье (менять раз в неделю!). Каждый раз спрашивает: «Ты белье поменяла?»

«Конечно, Всеволод! Разумеется!»

Итак, пижама, очки на носу. В руке книга – на сон грядущий. Газет на ночь не читает… Не дай бог, расстроится! Газеты прочтутся за завтраком.

Будет хмурить брови, кхекать, со стуком ставить стакан с чаем на блюдце – выражать недовольство. Но это утром.

Горит ночник, книга в руке. Скорее всего, «Война и мир». Причем мир он пропускает, презирает, ему нравится только война. Я приношу этот чертов стакан. На краю блюдца – ванильный сухарик. Тоже как «Отче наш». Причем средней мягкости. Или жесткости? Короче говоря, не твердый и не мягкий – приятный для зубов. Плюс салфетка. Не бумажная – льняная. Бумажными «мы» брезгуем!

Я ставлю всю эту хрень на тумбочку и жду. Я жду! Потому что я должна отнести пустой стакан. Забрать и отнести на кухню. Потому что если он останется на тумбочке и будет пахнуть!.. Чем? Да, разумеется, кефиром! То есть кислятиной. А в спальне ничем не должно пахнуть. Ничем! Только свежий воздух, и все! Никакого запаха крема, духов. Ни-че-го!

«Они» не любят этого…

И я стою. Он пьет медленно, со вкусом. Глотает громко, неторопливо. Причмокивает губами. Хрустит сухарем. Крошки падают на салфетку, разложенную на пододеяльнике. Выпивает все, до последней капли. Даже стучит указательным пальцем по дну стакана.

Потом стряхивает крошки с салфетки и брезгливо морщится: ему это неприятно.

Не глядя на меня, он протягивает стакан и молча кивает.

Я беру стакан с блюдцем, салфетку и желаю ему «спокойной ночи».

Он отвечает: «Спасибо». Мне же спокойной ночи он никогда не желает.

Он не смотрит на меня, взбивает подушку, кряхтит, переворачивается на правый бок, подтыкает одеяло и бурчит: «Погаси свет!»

Несколько секунд я смотрю на его крупный, в складку, затылок и чувствую, как меня затопляет черная и душная волна ненависти.

Я иду на кухню, сажусь на стул, не зажигая свет, и смотрю в темное окно.

Потом я подхожу к двери и слышу его равномерный храп.

А если… Вот сейчас я зайду и возьму подушку. Накрою его этой подушкой и… Буду свободна! А если тюрьма? Ха-ха! Мне даже это не страшно!

Боже мой! Что лезет мне в голову? Что? Наверное, я сумасшедшая…

Я тут же гоню эти мысли. Мне становится страшно. Впрочем, мысли мои не страшнее моей собственной жизни.

Доченька! Где мне взять смелость, чтобы рассказать тебе все? Рассказать, чтобы ты поняла: главное в жизни – любовь. Все остальное труха! Пыль и тлен.

Жить можно только с любимым! Да потому что с любимым все не так страшно. Все можно пройти, пережить…

Можно приспособиться, да… Но какая этому цена, знаешь? Цена – жизнь. Не так уж и мало… Правда?

Я должна рассказать тебе! Все! От начала и до конца. Рассказать о своей жизни. Историю своего брака. И своей несчастной любви. Я обязана сделать это! Чтобы ты сделала выводы, чтобы поняла.

Что в жизни ценно и за что стоит держаться. А что стоит моментально забыть, как нелепый сон, как ошибку.

Вовремя остановиться. Вовремя!

И все попытаться исправить.

Ну, я попробую… Хотя сделать это мне ужасно, безумно тяжело. Страшно. Но я должна!

Он был прекрасен! Во всех отношениях! Не к чему было придраться. Да я, собственно, и не хотела. Я не искала в нем огрехи, не выуживала секреты, не удивлялась его положительным качествам. Потому что, когда любишь, это все ни к чему. Любимого принимаешь таким, как он есть.

Он был красив, умен и воспитан. Остроумен и любознателен. Ему предрекали большое будущее! И я была с этим совершенно согласна!

В него были влюблены все мои знакомые девушки. А дамы «в возрасте» с ним просто кокетничали и обожали его. Притягательность его была запредельной! Как сейчас говорят – харизма. А тогда говорили проще: обаяние. Ну и, конечно же, я влюбилась. И по-другому быть не могло!

То, что он выбрал меня, удивило всех. Я была самая обыкновенная. Нет, скромничаю, конечно. Я была тогда вполне себе ничего. И даже очень!

А кто плох в восемнадцать лет? Я была стройной блондинкой с большими глазами. Тихой и скромной. Воспитанной. И еще я была спортсменкой. Волейболисткой. Это его и зацепило. Он обожал спортивных людей. Потому что спорт ему был недоступен. Мой любимый прихрамывал – какая-то давняя детская травма ноги. Попал на велосипеде в легкую аварию.

А болельщик он был заядлый! Не пропускал ни одной моей игры. Потом признался, что там и влюбился.

Ну, и начался наш роман. Прекрасный роман, красивый и нежный. Мы гуляли по улицам, читали друг другу стихи. Делились самым секретным и сокровенным. Ему я могла доверить любые сомнения, любые секреты. Так же как и мне он.

Мы были духовными братом и сестрой. Мы доверяли друг другу.

Ну, а потом стали любовниками. Он был у меня, разумеется, первым. Но, увы, не последним…

Он открывал мне таинственный, сложный и простой, удивительный мир. Мне, наивной дурехе. И я тонула в этой нежности, захлебываясь от любви.

Все это было огромным счастьем. И это я хорошо понимала. Уже тогда понимала.

А где-то через год я забеременела. Испугалась, конечно. А он – нет. Совершенно! Смеялся и говорил: хорошо, что все разрешилось так быстро! Мы поженимся и будем так же оглушительно счастливы – даже еще больше, чем прежде. Ведь нам не придется уже расставаться!

Я верила его словам и все же… Я страдала. Почему, отчего? Не понимала. Ведь все у нас было прекрасно! Может быть, это было предчувствие?

Мы подали заявление, но пока не объявляли о свадьбе. Хотели сделать сюрприз. Он говорил, что свадьбу надо сыграть. Обязательно! С белым платьем, фатой, гостями и вкусным столом. Потому что «свадьба нужна любой девице» – он так говорил. Я отказывалась, убеждала его в обратном. Но он стоял на своем. Мы присматривали свадебное платье. Обсуждали меню. Составляли список гостей.

Я чувствовала себя прекрасно и почти успокоилась. Только сетовала: «Где мы возьмем деньги на свадьбу?» На эту чертову несостоявшуюся свадьбу, погубившую нашу судьбу.

Через полтора месяца его арестовали. За продажу валюты. Статья в то время была страшная, расстрельная. Слава богу, сумма была небольшой…

Он просто решил заработать. Заработать быстро, чтобы состоялась наша свадьба. Для меня состоялась. Для моих родителей и подруг.

Для нашей родни.

«Чтобы все видели, какая ты красавица в белом платье!» – говорил он.

Он сидел в Лефортове и ждал суда. Его мать отказалась искать адвоката и носить передачи – сын-то преступник!

Она вообще от него отказалась.

Я попыталась… Но денег у меня не было. И занять не у кого – все от меня отвернулись. Мать поняла, что я в положении: меня стало рвать каждый день. Я лежала и плакала. Мать ничего не обсуждала, просто однажды села на мою кровать и тихо сказала: «Делай аборт. Мы не справимся».

Этого делать я не собиралась. Ни за что и никогда!

А жили мы действительно трудно. Комната в коммуналке, одна на троих: мать, отчим и я.

Отчим много болел и почти не работал. «И как? – спрашивала мать. – Как ты себе это все представляешь?»

Представляла я слабо. Все ее слова были абсолютно справедливы.

И что мне было делать? Идти к его матери, которая отказалась от сына? Наверняка она не поможет. Идти было некуда, воспитывать ребенка – не на что.

«Тогда выходи замуж! Найди себе мужа, – бросила как-то мать. – И уходи из дома. Расхлебывай сама, что натворила!»