Читаем без скачивания Собрание сочинений в пяти томах. Том второй. Дорога ветров - Иван Ефремов

Все слушали его с большим интересом, а когда после Громова Данзан принялся рассказывать о переживаниях проводника Кухо, оставшихся всем нам по незнанию языка неизвестными, общее внимание окончательно отвлеклось.

Оказывается, Кухо, после того как признался в своей беспомощности найти горы Хара-Хутул и я взялся быть проводником, сильно переживал свою неудачу и опасался кары от сурового на вид начальника.

Когда закончился осмотр гор Хара-Хутул, мы с Громовым первые подошли к машине. Данзан и Кухо отсутствовали. Опасаясь, что они задержат отъезд, я взял винтовку и по обыкновению дважды выстрелил в воздух, давая сигнал сбора. Проводник, оказывается, дремал здесь же, в пяти шагах, укрывшись за камнем от ветра. Когда над ним загремели выстрелы, Кухо вскочил, ничего не соображая, и спросонок испугался. Потом, уже в машине, он пожаловался Данзану, что начальник — «ихэ му» (очень плохой), так как едва не застрелил его, а он виноват только в том, что запутался с дорогой.

«Зачем не сказал мне, что сердится? Зачем спрятал злобу так, что я не знал ничего? Почему такой плохой человек?» — вопрошал возмущенный арат.

Данзан принялся хохотать, окончательно приведя в недоумение Кухо. Затем он разъяснил арату, что у советских людей стрелять ни с того ни с сего не полагается.

«Почему ты думаешь, что на тебя сердится начальник?» — спросил Данзап и постарался убедить проводника в том, что никто на него не сердился, работой его довольны, а то, что он не знал пути к горам, со всяким может быть.

Мы посмеялись над воображаемыми злоключениями Кухо, но этот пример лишний раз показал нам, насколько осторожным нужно быть в чужой стране, чтобы случайным словом или неправильно понятым жестом не нанести обиды…

Пора было спать: для нас, приехавших, день прошел трудновато. По обыкновению палатку трепал сильнейший ветер. Его шум сегодня показался мне особенно низким, ревущим, и я подумал, что может разгуляться настоящий ураган.

Орлов, как всегда зябнувший, усиленно подкладывал в печку саксаул, и в палатке было тепло. Слабые блики света бегали по его массивному лицу, придавая ему сходство то с римским сенатором, то с турецким пашой. Профессор смотрел в огонь, думая молчаливую думу. Наконец и он, набив печь дровами, забрался в мешок и затих. Я задремал, но скоро проснулся от особенно мерзкого визга железки в прорези для ночной трубы. Колья палатки шатались: не худо было бы на всякий случай перетянуть все растяжки. Но все спали крепко, красные огоньки от горевшей печки бегали по трепещущим парусиновым стенкам. Я почувствовал, что больше не могу бороться с усталостью, и сразу погрузился в небытие.

Сквозь крепкий сон я услышал сильный треск, что-то толкнуло меня в лоб, едкий дым защекотал нос. Продолжая спать, я все же слышал какие-то жалобные вопли, слабо доносившиеся в застегнутый наглухо мешок сквозь рев бури и грохотанье палатки. Пока я напрягал волю, стараясь проснуться, Эглон зажег свечу. Я высунулся из мешка и некоторое время оглядывался, соображая, что произошло, пока наконец понял, что сорванной палаткой придавлен вопящий о помощи профессор Громов. Стало понятно, почему казалось, что крики идут из-за палатки: Громов действительно оказался за ее стенкой, и большой кусок парусины под напором неистового ветра так прижал Громова на его койке, что профессор не мог пошевельнуться. Большой задний кол из толстой и крепкой березы сломался на половине своей высоты, пролетел в полусантиметре от моей койки и глубоко воткнулся в жесткую почву. Висевшая на колу винтовка ударила меня по голове, едва высовывавшейся из мешка, и острая мушка распорола козырек меховой шапки, в которой я спал. Удар пришелся вскользь и почувствовался в крепком сне только толчком. Если бы кол упал на койку, то, пожалуй, проткнул бы меня, как жука в энтомологической коллекции. Трубы были вырваны из печки, и она едко чадила недогоревшим саксаулом. Орлов и Данзан, с головами утонувшие в своих мешках, не шевелились. Не проснуться они не могли и, как выяснилось потом, решили не вылезать на холод, что бы ни случилось.

Я пошевельнулся, и тут оказалось, что две из четырех задних растяжек прижаты к мешку и мешают мне вылезти. Самым свободным остался Эглон. Он вылез и отправился в соседнюю палатку за помощью. Первым делом оттянули мои растяжки, и я выкарабкался. С помощью повара, «батарейца» и Пронина поставили новый задний кол. Громова освободили. Замысловато бранясь, он принялся закуривать трубку, а мы в это время обтянули палатку рабочих, которая также угрожала падением. Рев бури не давал возможности разговаривать иначе, как криком. Печка, чтобы не возиться с ее установкой, была попросту выкинута наружу. Но едва мы решили, что можно ложиться, как угрожающе затрещал передний кол. Теперь уже Данзан, спавший возле него, мигом выскочил из мешка. Эглон достал два запасных кола, и мы принялись приматывать их проволокой к стоявшему. Только укрепили передний кол — стал выгибаться и трещать задний. Снова повторилась та же операция укрепления проволокой.

Хриплые проклятия тотчас заглушались бурей, грохотавшей кругом, песчаный туман затемнял свечи, все в палатке было засыпано песком.

Провозились до пяти часов утра. Громов решил, что черт подслушал сетования Орлова (многие ему вторили) на слишком длинные осенние ночи, когда давно успеваешь выспаться, а все еще темно и нельзя начинать работу.

По уверениям Громова, черт решил нам помочь сокращением длинной ночи, но сделал это со свойственным ему издевательством.

Как бы то ни было — ночь пропала. К утру ветер начал стихать, и часам к девяти совсем прекратился. Дым столбиками поднимался из печных труб — зрелище очень редкое в Гоби. Солнце зажгло пурпурные глины и вызолотило желтую траву. Внизу, во впадине Халдзан-Шубуту, скопилась белая мгла — мороз усиливался. Внезапное прекращение ветра обещало наступление холода, более свирепого, чем испытанный нами до сих пор. Надо сказать, что мы уже пообтерлись и стали более стойкими к холоду, чем раньше, когда зябли от незначительного морозца.

Как только рассвело, я спустился вниз, к холмам красных глин. Скелет расчистили сверху по всей длине (большей, чем показалось вначале, и превышающей семь метров) узким уступчиком. Чтобы определить ширину скопления костей, была пробита канавка в глубь склона. Выяснилось, что ширина скопления костей достигала двух метров. Для полного вскрытия скелета предстояло врезаться глубоко — на три с половиной метра — в глубь крутого склона из очень твердой глины. Глина оказалась рыхлой только на поверхности, в глубине же ее твердость и вязкость позволяли откалывать лишь маленькие кусочки.

Самый скелет не сохранил правильного расположения своих частей и представлялся сложным скоплением нагроможденных и перепутанных костей, пронизанным тонкими, хрупкими и трещиноватыми ребрами. На узкой вскрытой полоске трудно было разобраться, что это за животное. Странная форма отдельных частей скелета говорила о том, что мы нашли какого-то нового, доселе не попадавшегося нам ящера. Копыта и шипы особенной формы, позвонки и кости лап свидетельствовали, что здесь погребен панцирный динозавр.

Как бы то ни было, выемка этого скелета нашими силами представляла очень длительную работу.

Я посоветовался с Эглоном о возможности устройства тепляка над скелетом. Можно было поставить над скелетом палатку, обшить ее снизу досками и, обогреваясь печками, понемногу работать в тепле, позволявшем действовать водой и гипсом.

Оказалось, что наш запас досок подошел к концу. Оставшихся четырех штук но хватит ни на тепляк, ни тем более на заделку монолитов. Также не хватит и гипса. Бензина тоже было в обрез и не могло хватить на доставку воды и вывозку.

Профессора, видя мое упорство, атаковали с другой стороны. Громов спешил в Улан-Батор, так как срок, на который он был отпущен из Геологического института, истек. Орлову тоже пора было начинать курс лекций на кафедре в МГУ.

Дело стало ясным. Приходилось отказаться от выемки скелета и возвращаться в Улан-Батор. Я все же затаил намерение, если погода удержится относительно теплой, вернуться из Улан-Батора на «Драконе» с усиленным составом рабочих, запасом леса и гипса и все-таки выкопать неведомое чудовище. Наивные мысли — я еще совсем не знал Монголию!

Вскрытую часть скелета необходимо было покрыть слоем гипса, засыпать снова, собрать, упаковать и увезти с собою теперь же рассыпанные вокруг размытые части костей.

Угрюмо, с сознанием поражения, я просидел остаток дня в палатке над дневниками. Повеселевшие рабочие и шоферы, совсем не прельщавшиеся перспективой работы в Гоби при зимних морозах и нашем, недостаточно приспособленном для этого снаряжении, старались вовсю. Упаковывались хара-хутульские коллекции. Последние мешки с гипсом, тонкие доски и ящики перетаскивались к скелету.