Читаем без скачивания Виток истории - Игорь Росоховатский

Когда приехал Степ Степаныч, болезнь Майи уже начала отступать. Я услышал зычный голос, заполнивший коридор института, и поспешил навстречу. Степ Степаныч шагал вперевалку, покрякивая, излучая озабоченные улыбки и разгрызая на коду орешки-шуточки. Он выглядел помолодевшим, лицо покрывал темный загар, седина совершенно исчезла. Стиснув меня в медвежьих объятиях, приговаривал:

— Здравствуй, здравствуй, брат!

Наконец он отпустил меня, слегка отстранил, разглядывая.

В это время из кармана его куртки появилась блестящая голова с усиками. Она взглянула на меня изумрудным глазом.

Степ Степаныч уловил мой взгляд, сунул руку в карман и вытащил миниатюрный карманный автомат. Такие кибернетические игрушки теперь были у многих людей. Их дрессировали, вырабатывая условные рефлексы, обучали, а затем они выполняли всякие мелкие поручения.

— Ее зовут Рита, — сказал Степ Степаныч. — Эта кибернетическая черепашка умеет причесывать меня, отлично выводит пятна на одежде, производит несложные расчеты. Хочу сделать ее еще спортивной болельщицей.

Кибернетическая Рита поползла по куртке Степ Степаныча: ей, видимо, что-то не понравилось и она поспешила к карману. Рита ползла забавно, с короткими остановками, замирая, как будто ей что-то могло грозить.

— Расскажи, как живешь, — попросил Степ Степаныч.

Я начал рассказывать, а мысль почему-то возвращалась к «черепашке», сидящей в кармане моего давнего приятеля.

Прибежал Юра, с лету остановился, приглядываясь к Степ Степанычу. Несколько секунд они стояли молча, и худощавый Юра выглядел действительно «этакой скелетиной с ушами», как его дразнили, на фоне могучего Степ Степаныча. А затем «смешались в кучу кони, люди», затрещали Юрины кости в горячих объятиях, и я вспомнил, что они не виделись почти два года.

Я рассказал Степ Степанычу о случившемся. Втроем мы прошли в комнату к Майе. Она сразу заулыбалась, села на постели, протянула навстречу обе руки. Короткие рукава легкой кофточки затрепетали, я заметил легкую припухлость на левой руке, в месте вливания. Подумал, что всего этого, мимолетного, нельзя воссоздать ни в каком двойнике.

Мы делились воспоминаниями, перебивая друг друга, рассказывали о разных новостях. Мы, четверо, да еще жены Степ Степаныча и Юры, чувствовали себя самыми близкими родственниками, нас породнил опыт бессмертия — общая надежда и общая тревога.

А через несколько дней мы праздновали у нас дома выздоровление Майи. По радио передавали «Аппассионату». Вслушиваясь в парящие звуки, я вспоминал о старых временах, в которые жил композитор, и думал о том, что многие зерна взошли лишь сегодня, а другие еще всходят. Насколько же сильно плохое в людях, если даже такое искусство не могло сразу исправить их, и насколько сильно хорошее, если и тогда они создавали «Аппассионату»!

Музыка окончилась, а мы сидели молча. И в этой серебряной тишине странно и нарочито прозвучал Юрин тост, нарушив очарование. И сразу все заговорили. Жена Степ Степаныча, красавица Наташа, стройная и длинноногая гимнастка, следила, чтобы мы не пили слишком много, категорически говорила «запрещаю», радуясь возможности поиграть в командира. Юрина Алла пела старинные романсы — у нее было приятное контральто и не менее приятный мягкий характер. Даже при желании с ней трудно поссориться.

И все же в нашем веселье чувствовалась горьковатая примесь тревоги; какие еще опасности подстерегают нас в будущем? Мы не боялись их. Ведь с самого начала знали, на что шли. Но нужно быть готовым ко всему, как исследователям, перешагнувшим границу новых, неизведанных земель.

Уже было очень поздно, когда я вышел проводить гостей. У Юриной машины стояли его сын и Альта. Увидев нас, они умолкли, и поэтому я обратил на них больше внимания, чем обычно. Глаза молодых людей были устремлены на нас, и взгляды очень похожи. Можно было сказать, что они смотрели на нас одним взглядом.

Разряд боли ударил в мое сердце. Взглянув в их глаза, я с особенной остротой подумал: то, что случилось с Майей, отдаляет для них срок вступления в бессмертие. Насколько? Никто нам не разрешит, да и мы не имеем пока права рисковать и втягивать в опыт новых людей. И еще я вспомнил старую поговорку: «Горько детям переживать смерть родителей, но горе тем родителям, которые не умрут раньше детей своих». Неужели и это суждено вынести тем, кто пробивает дорогу в бессмертие?

Прошло несколько дней, и Майя уже начала выходить из дому. Мы часто гуляли пешком по аллеям города — по сплошным зеленым коридорам, за которыми виднелись пластмассовые крыши домов. Шли к экспериментальному строительному центру, к Оазисам Ароматов и кварталам летающих домов. Здесь зелени не было, вместо деревьев невысокими столбиками подымались фотохимические установки. Между ними виднелись беседки. Там можно заказать себе любой воздух — от хвойно-лесного до морского…

Мы сели в беседке отдохнуть. Я смотрел на птиц, парящих высоко в синей пустоте, где нет для них никакой пищи, потом перевел взгляд на кормушки, расставленные у беседки, и внезапно понял одну истину, над которой раньше просто не размышлял. Мы знаем, что у животных есть лишь те инстинкты, без которых они не выживут. Природа умеет быть и экономной. А свободный полет птиц и все такое мы считаем красивыми словами, которые не определяют поведение животных существ. Но ведь свободный полет не случайность. Он запрограммирован природой. Для чего?

Для чего вот этим стремительным пернатым носиться в воздухе, совершая изящные пируэты, бесполезно, бесцельно растрачивая энергию, когда пища заготовлена для них в кормушках. Не означает ли это присутствие другого, высшего ряда инстинктов? Они просыпаются, когда удовлетворяются простейшие и необходимейшие инстинкты, когда животное спаслось от опасности, наелось и напилось. Считалось, что борьба за существование является чуть ли не единственным двигателем прогресса, совершенствования среди животных. Но и более сложные, можно сказать, возвышенные, инстинкты служат той же цели. Их немало: инстинкт движения, инстинкт свободы, инстинкт любопытства… Благодаря им животное быстрее накопляет опыт…

Я проводил взглядом кувыркающегося голубя и подумал: всегда ли мы, люди, знаем, чего захотим, когда наши насущные желания будут удовлетворены? Какие новые желания проснутся в нас — и запрограммированные природой, и те, которые мы создадим сами?

Я нечетко помню день, когда постановлением Академии наук и правительства нам было разрешено перенести опыт на всех желающих. Этот день, казалось, не имел конца и был наполнен веселым хаосом: шквалом телефонных звонков, приветственными речами, водопадом аплодисментов… Уже в полдень меня всего ломило, и плечи болели, словно на них навалилась многопудовая тяжесть. Я понял, что это и называют «бременем славы».