Читаем без скачивания Назад в СССР 2 - Рафаэль Дамиров

— Мама, мама! Смотри, какой дядя толстый! Он что, арбуз проглотил?!

Мама шипела на ребенка, готовая провалиться сквозь землю, а тот бесхитростно продолжал познание окружающего мира:

— Мама! Смотри! А почему у тети усы? Разве так бывает?

Автобус хихикал в тряпочку, а мама уставилась в окно, с преогромнейшим интересом разглядывая проплывающие мимо тополя с уныло облетевшими кронами, словно это были не тополя вовсе, а чудеснейшего вида райские деревья с невиданными плодами.

* * *

Контора ЖЭКа располагалась традиционно на первом этаже старого жилого дома. Мы прямиком направились к инженеру. Уж он-то должен опознать, чей это ящик.

Но инженер оказался на выезде. Где-то был серьезный прорыв, и он укатил с аварийной бригадой. Я поймал в коридоре одного из работяг. Погодин предъявил ему удостоверение, а я помахал перед его носом ящиком:

— Гражданин, как нам найти хозяина этого инвентаря?

— Не знаю, — почесал заросший затылок мозолистой лапой слесарь. — Вроде как на имущество Петровича похоже. Да… Вот и вмятина, когда он ящик спьяну в лестничный пролет уронил. Точно, его.

— Как фамилия Петровича?

— Ломотько, а имя не подскажу. Петрович он и есть Петрович. Все его так зовут.

— И где сейчас гражданин Ломотько?

— Известно где, — работяга ткнул на невзрачную кособокую дверь в конце полутемного коридора. — В каптерке в карты режется, ему можно, он дорабатывает и увольняется. Предатель…

— Ясно, спасибо.

Полумрак каптерки встретил нас запахом мазута, свежего перегара и махорки. На раздавленном до блеска пружин из-под обшивки диване восседал работяга с задумчивым лицом Канта и газетной самокруткой в желтых зубах. Он небрежно бросил на нас скучающий взгляд. Наверное, подумал, что опять из ПТУ желторотиков на практику прислали.

Но волшебное слов “милиция” заставило его потушить самокрутку в обуглившейся консервной банке.

— Гражданин Ломотько? — официальным тоном спросил я.

— Он самый, — настороженно буркнул сантехник.

— Вам знаком этот ящик?

Тот покосился на него, глазки на секунду заметались, рука поскребла щетину и нос с багровыми прожилками:

— Первый раз вижу…

— Этот ящик обнаружен на месте преступления, — невозмутимо продолжал я. — Найденные на нем следы рук совпали с вашими отпечатками по базе дактилокарт.

— С моими? — кустистые брови сантехника приподнялись. — А откуда у вас в базе мои отпечатки?

— Вы попадали в вытрезвитель, и там вас дактилоскопировали, — уверенно врал я, зная, что каждый уважающий себя сантехник хоть раз, да побывал в трезвяке. А опытные слесари вообще старались проводить там каждую ночь после получки.

Ломотько как-то сник и напоминал сейчас грустного бассет-хаунда с красными глазами. Даже уши так же опустил. Попался, гад.

— Мой это ящик, — пробубнил он. — Хмырю его я за червонец и пол-литру в придачу продал.

— Как это — продал? — взмахнул руками Погодин. — Казенное имущество?

— А что такого? За имущество с меня десятку с зарплаты вычтут, а пол-литра наваром осталась. Все одно меня увольняют. Не нужен стал… — сантехник шмыгнул носом, нагоняя драматизма к своим словам.

— А что за хмырь? — спросил я.

— А бес его знает. Сидел я в пивнушке, предстоящее увольнение обмывал. Тип ко мне притесался. В робе, как у меня почти, и в плечах не доцент, на работягу похож, только морда больно гладкая и ноготочки чистенькие, как у училки. Продай, говорит, товарищ, мне свой инструмент. Собственный, говорит, посеял, а у меня последнее чукотское предупреждение, мол, еще одна оказия, и с работы попрут. Позарез ящик нужен. А кем работаешь, мил человек, спросил я его. Как кем, слесарем, — отвечает он. А я ему говорю: на слесаря ты похож ровно столько же, сколько мой свекор (царство ему небесное), уважаемый пчеловод из Сибири, на танцовщицу из телевизора, где они лебедями по сцене на носочках прыгают. Тот даже глазом не моргнул и предложил мне червонец и бутылку “Столичной”. На деньги мне все равно, а вот от “Столичной” грешно отказываться.

— Опишите этого человека.

— Мужик да мужик, как еще описывать?

— Лицо, особенности, глаза, губы?

— Тьфу ты! Он же не баба, чтоб на губы ему смотреть! Губы как у всех, две в наличии имеются. Взгляд только хитрый такой был, будто водку паленую мне, зараза, втюхать хотел, но водка добрая оказалась. Я в тот вечер ее и оприходовал. Потому особо-то и не помню в подробностях…

— Ясно, а за что хоть увольняют-то? — поинтересовался я.

— Так сварщик наш, Ефимыч, паскуда старая, подбил нас, слесарей, на бунт! Собрал всех и говорит: доколе мы будем пахать за копейки в ЖЭКе, зарплата — мизер, приходится граждан оброком обкладывать. За вызов трешка сверху, за то, что сделал работу в срок положенный и как надо. Шурин, говорит, у него на стройке деньги лопатой гребет. Пошли, говорит, мужики, на стройку работать. Все согласились, а я как-то уже привык здесь трудиться. И в домино с диспетчерами на ночной смене сподручно резаться, и Валька с бухгалтерии на меня заглядываться стала. Сначала, главное, оплеуху мне залепила, после того, как я за зад ее щипнул, смотрит на меня теперь, будто я жениться на ней обязан. Вот скажите мне, разве щипок за зад — повод для женитьбы? Тем более в хомуте я уже. В общем, привык я здесь. Стаж, опять же, к пенсии капает. А на стройке что? Кирпичи таскать? Но Ефимыч, гад, на меня насел, не по-мужицки, говорит, от коллектива отрываться. Не по-товарищески. Ну я сдуру и согласился. Написал вместе со всеми заявление. На отработку нам время дали. Только главный инженер, подлюка, со всеми переговорить за это время успел и аннулировал их заявленьица. А меня вызвал, с гонорком так начал, мол, летунов у нас в стране не любят, что с места на место как бабочки-однодневки порхают, забери, говорит, заявление, Петрович. А я ему, дурак, отвечаю, что не по-мужицки это будет, развернулся и дверью хлопнул так, что слышал, как штукатурка ему в чай плюхнулась. Не знал я, дурак, что сварщик самый первый заявление отозвал. И из всех бунтарей только я увольняюсь…

— Спасибо, гражданин Ломотько, за оказанное содействие, — я кивнул Погодину, дав знак, что мы уходим. — Удачи вам на новой работе.

— А ящик-то вернете?

— Теперь это вещдок.

Ломотько, он же Петрович, тяжко вздохнул