Читаем без скачивания Воры в доме - Владимир Киселев

— Мне бы хотелось, если можно, поговорить с вами… То есть я хотел сказать, что для меня это очень важно… это важнее всего на свете, и я хочу…

— Я рассчитываю, что вы меня проводите к театру, — подчеркнуто громко сказала Таня и посмотрела прямо и спокойно на Володю, на отца, на мать, — и по дороге мы с вами все обсудим.

Это было очень плохо. Это было то, чего он больше всего боялся уже через час после того, как расстался с ней… То есть не более двух часов тому назад.

Ему всегда нравились самые красивые девушки на их курсе в университете, хотя он никогда не делал попыток поближе с ними познакомиться. Рядом с ними всегда бывали какие-то парни, более ловкие, чем он, более красивые. В общем, очевидно, более приспособленные для того, чтобы ухаживать за красивыми девушками. Но сам для себя он знал, что если полюбит когда-нибудь, то это будет самая красивая…

Когда он попал сюда, к Николаю Ивановичу, ему очень понравилась Ольга. Он потихоньку подумывал о более близком знакомстве с ней, но постепенно — он сам не понимал, как это произошло, — все мысли его начала занимать Таня. И сейчас ему странно казалось, что вначале Ольга нравилась ему больше. Умом-то он понимал, пожалуй, что иным людям Ольга должна казаться красивее Тани, но чувствовал он, но ощущал всей душой, что лучше ее нет, что никто не может с ней сравниться и что никто, кроме Тани, ему не нужен. Что она и ее дочка Машенька — это и есть то, чему бы он хотел посвятить себя, и безраздельно отдать им все, что у него есть и что будет. И чем чаще думал он о Тане — а думал он о ней постоянно, — тем сильней, и острей, и значительней было это его чувство.

И он просыпался ночью, и обнимал подушку, и шептал какие-то глупые, нелепые слова, которые он бы не решился не только сказать ей, даже повторить про себя днем. И иногда днем, переводя с арабского или персидского и роясь в словарях, он неожиданно шептал: «Милая», и широко улыбался.

Он вырезал из театральной программы ее портретик, напечатанный почему-то синей краской, вложил эту вырезку в блокнот и иногда, в самое неподходящее время, отходил в сторонку, доставал блокнот, смотрел на портретик и снова прятал в карман. Он носил этот блокнот в боковом кармане, у сердца, хотя понимал, что уж это верх нелепости.

По ночам ему казалось, что Таня все понимает, что она расположена к нему, и он слагал длинные речи о своих чувствах, а днем вдруг решал, что она его просто не замечает, и приходил в отчаяние. Впервые в жизни он даже написал стихи — подражание Абул-Ала аль-Маари — с тяжеловесными сквозными рифмами и сравнением любимой со стройной газелью, тюльпаном и ручейком. Он так много разговаривал с ней наедине с собой, что постепенно утратил чувство реальности — ему по временам казалось, что он в самом деле говорил ей о переполнявших его чувствах.

Вчера вечером он сидел на скамейке перед домом с Машенькой и рассказывал ей о том, как люди каменного века готовили себе топоры и наконечники стрел… Он запомнил все в мельчайших подробностях, и каждая подробность была значительна, как жизнь, и продолжительна, как жизнь. Откуда-то из-под скамейки вылезла маленькая жаба, как влажный комочек земли с лапами, и смешно запрыгала к Машеньке.

— Это моя знакомая жаба, — сказала Машенька. — Я с ней утром играла.

Он наклонился, поднял жабу и посадил ее на ладонь, загораживая другой ладонью, чтобы она не свалилась на землю. Машенька захотела погладить жабу, и он слегка присел, чтобы это было ей удобнее сделать. Из дому вышла Таня и остановилась, открыв дверь так, что в сумерки падал свет. И ее черные, гладко причесанные волосы заблестели в этом свете.

— Машенька, пора уже спать, — сказала она, подошла ближе, чтобы посмотреть, что у Володи на ладони, слегка наклонилась вперед и прикоснулась волосами к его щеке возле уха.

Володя непроизвольно сильно и нежно прижался ухом к ее волосам, но сейчас же испуганно отдернул голову.

Таня спокойно и строго посмотрела ему в глаза и сказала:

— Отпустите ее. И ей и Машеньке уже пора спать.

— Вы уже уходите? — как-то испуганно спросил Володя.

— Да, — ответила Таня, — ухожу. Я уложу Машу, — добавила она вдруг, — и вернусь к вам. Я хочу посоветоваться с вами об одном деле.

Она ушла и закрыла за собой дверь, в садике перед домом потемнело, а Володя присел на край скамейки в такой позе, словно был готов в любой момент сорваться и бежать. Он сидел так бесконечно долго, и в голове не было ни одной мысли, а лишь какая-то сумятица, в которую время от времени ввязывались нелепые, неизвестно где и когда слышанные им слова:

Два пня, два корня у забора, у плетня,Два пня, два корня у забора, у плетня…

Таня вышла из дому, и он почувствовал, как кровь отхлынула у него от лица, и вскочил с места ей навстречу. Она подошла к нему и предложила:

— Присядем… Я хотела у вас расспросить… Вы ничего мне не сказали о «Платоне Кречете»…

Володя смотрел недавно «Платона Кречета» с Таней в роли Лидии, и ему думалось, что Таня в жизни значительно лучше, красивее и тоньше и что, если бы она была совсем такой, как всегда, роль эта получилась бы у нее интереснее.

— Мне кажется, — ответил Володя, — что у Корнейчука эта Лидия проще, чем у вас… И если она полюбила такого Аркадия, — я не помню, каким изобразил его автор, но помню, какой он в вашем театре, — то, значит, она женщина… не очень разборчивая… — Он запнулся, потому что сам испугался этих своих слов, и поспешил добавить: — То есть я понимаю, что внешность Аркадия, если бы его играл другой актер, положение, которое он занимает, и все прочее могут иметь свои привлекательные стороны… Но в целом…

— Да, — ответила Таня, — и положение и внешность могут иметь свои привлекательные стороны. Но это уж иной вопрос. — Она помолчала минутку и продолжала задумчиво: — Когда я работала над этой ролью, мне казалось, что драматург здесь дал исключительно большие возможности для того, чтобы показать человека до конца искреннего, чуждого малейшей фальши, малейшего наигрыша, чуждого даже женского кокетства… То есть что можно изобразить такого человека, который должен служить примером, образцом для других. Но вот когда я попробовала так передать эту роль, мне сказали, что Лидия получилась просто недостаточно выразительной, слишком бледной. И в результате, когда я попробовала посмотреть на себя как бы со стороны, мне показалось, что образ этот получился у меня каким-то несобранным, эклектичным.

— Нет, — возразил Володя. — Этого нельзя сказать. Но мне бы хотелось увидеть вас в такой пьесе, где вы бы играли просто себя. Вот такую, как вы есть.

— Сомневаюсь в том, было ли бы это интересно всем остальным зрителям, — улыбнулась Таня.

Неожиданно разговор перешел на работу, которой занимается Володя. Никогда в жизни не говорил он так горячо, так увлеченно и, вероятно, так хорошо о своем деле.

— Нам все это необходимо знать, — говорил он, — не только потому, что мы должны установить истину… Хотя и эта задача сама по себе — самая важная из числа многих дел, которыми занято человечество. Но еще важнее это потому, что только таким путем мы можем установить, почему люди — все люди — поступают так или иначе и как следует поступать в действительности… Прошлое, настоящее и будущее, — горячо продолжал Володя, — их можно легко различить только в грамматике. А в жизни они связаны между собой так тесно, так смещены и так взаимозависимы, что история как наука делает лишь первые свои шаги для того, чтобы их понять. Черная кошка, которая перебежала дорогу, у многих людей считается плохой приметой и может, таким образом, оказывать какое-то влияние на те или иные поступки. На циферблате наших часов двенадцать цифр, и мы покупаем дюжину — двенадцать носовых платков, хотя у нас давно принята десятичная система счета. И в этих случаях и во многих других мы никогда не знаем или не помним, что это, да и многое другое связано с Вавилоном, а может быть, еще и с шумерами, что в наших сознательных, а еще больше в подсознательных поступках много такого, что не казалось новым и две с половиной и три тысячи лет тому назад… Люди стремятся к звездам. Уже близко время, когда они посетят иные планеты, а может быть, и иные миры. Некоторые фантасты считали, что это позволит колонизовать новые пространства. Но это не имеет смысла. Неиспользованных пространств и на Земле хватит еще на много веков. Писали и о том, что на иных планетах можно будет добывать редкие минералы. Если бы даже существовали планеты, целиком состоящие из алмазов, то и это не окупило бы затрат на доставку этих алмазов на Землю. Очевидно, дело не в алмазах. Очевидно, дело в том, что, если мы в иных мирах встретимся с разумными существами, мы сможем совсем иными глазами посмотреть на то, что делалось в нашем мире. И тогда, вероятно, возникнет сразу масса неожиданных вопросов. И ответить на них сможет только история… История, которая станет одной из главных наук людей коммунистического общества. Ею будет обоснована теория поведения людей — мораль будущего…