Читаем без скачивания Царь Иоанн Грозный - Лев Жданов

«Поехал, видно, ни по што, вернулся ни с чем…»

И царь доволен. С его легкой руки смотрины не пустые вышли, свадьбой таки кончились!

А на пышных, явных смотринах Анне Захарьиной кольцо и ширинку царь вручил, когда последние «смотры» были, при боярах, при духовенстве… Нарекли ей новое имя, «царское»: Анастасией назвали и поселили, как «царевну-невесту», в особом дворце.

С нею и обвенчал митрополит Макарий Иоанна в день 3 февраля 1547 года.

Все было хорошо, но недолго.

Еще и перед свадьбой Иоанн устроил шумный мальчишник, причем в бане мовником Алексей Адашев вместе с первейшими княжатами состоял: со Мстиславским, Трубецким, Никитой Захарьиным и другими…

И тут-то, против воли, Адашев, всегда избегавший слишком веселых пиров и потех царя-отрока, впервые увидал, до чего человек забыться может, погрязнув в вине и в буйном веселии.

Но тогда же подумал, чистый душой и телом, будущий руководитель Иоанна:

«Женится – переменится. Царь ли виноват, что злые приставники не блюли чистоту души отрока юного, а порой еще на дурное подбивали мальчика, до срока губили его?» И Адашев старался не дышать, не глядеть на дикое веселье, на все, что творилось вокруг.

Месяц, не больше, после свадьбы хорошо все шло. Не отходил царь от жены молодой. Делами даже мало заниматься стал, хотя раньше сам во все вникать старался.

Но скоро Иоанн снова стал возвращаться к забавам буйной юности. Одновременно и за царское дело принялся; да только кровью, петлей и заточением пахло от его поспешных решений.

Призадумались лучшие люди: митрополит, Адашев, Сильвестр… все Захарьины, сразу в большое возвышение пришедшие… и многие другие.

Возликовали зато иные, темные силы, копошившиеся, словно черви, и раньше вокруг царя.

Веселые люди, скоморохи, вопреки обычаям истовым дедовским, снова стали гостями дворцовыми и в самом Кремле и в пригородных, потешных дворцах царевых.

Крамола, пригнувшая было голову, осмелела. Посредством веселья и вина явилась надежда уловить в свои сети царя, со стези чистой, прямой на кривую направить. И тогда, известно, в мутной воде только рыбка и ловится.

Но очистители московского государственного потока тоже не дремали.

Ранней весною, в первых числах апреля, сидел в сумерках в своей просторной келье Макарий. Последние лучи заката, угасая за дальним западным бором, пурпуром окаймили гряду воздушных облаков, словно задремавших высоко в лазоревом, ясном небе.

Ясный сумрак царит в келье, где старец сидит у окна, глядя ввысь, в ясное вечернее небо.

На небольшом, особом столе видны краски водяные, кисти, стекла какие-то небольшие, на которых изображены различные библейские и евангельские сцены, но так легко, прозрачно все нарисовано, что сквозь слои красок видно дерево простого гладкого стола, на котором лежат стеклышки.

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! – послышался за дверью обычный возглас.

– Аминь! – ответил Макарий, давая этим право войти в келью.

На пороге показался Сильвестр, протопоп Благовещенского собора.

Почти одних лет он с Макарием, но разнятся они по виду. Тот был брюнетом в годы юности. Смелый открытый взор – словно всю жизнь привык внушать повиновение. Губы, сухие, аскетические, упорно, крепко сжаты. Высокий, белый лоб, увеличенный еще от начавшего лысеть черепа, перерезан двумя-тремя морщинами и обличает мыслителя, человека с широким умом.

Сильвестр лицом попроще, попонятней. Чистый славянский тип, уцелевший после монгольского ига на Руси только в семьях священников, именно вот таких, как семья Сильвестра, где от прадеда к правнуку – все левиты, этот славянский тип обнаруживает себя и мягкостью очертаний лица, и окраской сероватых, еще не помутнелых от старости глаз… Мелкая сеть морщин, след обычных житейских забот и расчетов, легла вокруг глаз у Сильвестра. Продольные морщины лба не врезаны в кожу, а словно образованы мягкими, выпуклыми складками ее. Умеренная полнота и округлость фигуры среднего роста тоже составляет противоположность с высокой, крепко сбитой, хотя и костлявой фигурой Макария.

– А и в час заглянул ты ко мне, отец протопоп! – сказал хозяин гостю после первого обмена приветствий, преподав благословение своему посетителю. – Я уж думал спосылать по тебя… Что, думаю, долго не видать приятеля?

– Недосужно было, отец митрополит… То с паствой, то по-домашнему… Весна… К лету готовиться надо, сам ведаешь…

– Знаю, знаю: хлопотун ты великий… Марфа ты у меня евангельская… – мягко улыбаясь, пошутил Макарий. – А ты бы поменьше… Вспомни: «Воззрите на птицы небесныя…»

– Как оне мерзнут зимою, которы в теплы края не снарядилися! Видел, видел, господне! – на шутку шуткой отвечал Сильвестр…

– Ну уж што тут… В этом деле тебя не обговоришь. Поведай лучше: так зашел али вести какие?

– Да такие вести, что беда и горе вместе! Чай, и ты их слыхал раньше мово, отче митрополите… Все про царя про нашего…

– Слыхал… Слыхал! – поглаживая бороду, отвечал Макарий.

– Так што ж это будет? Долго ль это оно будет? Вот помнишь, отец, мы с тобой думали: образумится юный, не закоснелый царь, боярами обруганный, запуганный… Отшатнется от них и от житья ихнего… Добре державу свою поведет… О земле вспомянет… По завету Божью Русь заживет… А теперь?

– Что ж теперь? Царь благочестия не рушит… И монастыри жалует. Давно ли Псковской монастырь щедро таково одарил, когда гостевал там по осени?

– Да, это што говорить! А вон псковичи горожане стонут да охают. Разорил их грабитель, наместник, ставленник литовский, дружок Глинских с Бельскими, Турунтай-Пронский, князь Егорий Иваныч… Сколько цидуль да жалоб на Москву шло… И сюды жалобщики ездили ж, убыточились… А царь их и на светлые очи свои не допустил… Даром, что, во Пскове будучи, всего наобещал.

– Что ж, на то его царева воля…

– Божья воля должна быть, а не человеческая…

– Будет… все будет, отец протопоп… Эка, горяч ты больно, словно молодятинка. Старики уж мы с тобой, батько. Пождать-погодить надо уметь…

– Э-эх, и то сколько лет годили! Всего Василия перегодили… Ивана Третьего памятуем… Другого Ивана, Четвертого, Бог послал, а все не легче…

– Будет легче, погоди, батька… Знаешь, зря слова я не скажу. Еще какие вести?

– Да Федька-протопоп сызнова хвостом завилял. Почитай, и в дому не живет… То сам по людям, то к нему они… Что-то внове затевается…

– Знаю, что затевается… Все ведаю! А Федор и тут же готов?! Ну, на этот раз не пройдет ему… Пусть хорошенько последят за батькой: что, как и куды?

– Да уж я и то наладился…

– Доброе дело… А я зато скажу тебе, о чем хлопочет протопоп.

– Ой, скажи, отче. Больно охота дознаться.

– Еще бы не охота. Дело-то не шуточное… Опять, конешто, смута боярская… Не спится им, не дремлется, мирно не живется. Головы на плечах чешутся, хотят, чтобы кат причесал, мастер заплечный…

– Новая крамола?

– Склыки боярские… Вот как промеж тебя же с Барминым. Только там потасовка вгорячую идет! По-прежнему, правда, не смеют они враждовать, челядь собирать да хватать друг дружку… Теперь малость царя опасаются. Все видели, как искромсанный князь Шуйский Андрей на снегу валялся… Как рот кровью заливало Бутурлину бедному, когда за единое слово за несуразное язык отхватили боярину… Из-под полы теперь шпыняют бояре друг дружку.

– Знаю. Довольно понагляделся я.

– Ну, так и дальше слушай… Знаешь, чего боярин Захарьин-Юрьев домогается с того самого часу, как на племяннице его оженился царь?

– Вестимо чего: на место Бельских да Глинских самому встать охота… Да дело то не выгорело…

– Кстати слово молвил. Теперь гляди: выгорит! Выжечь литовцев собираются…

– Как выжечь?

– Так… Как мурашей да пчел выкуривают… Не впервой оно на Москве…

– Ага, во што! Энто как при дедах еще бывало: кто на кого сердит, пусть того красный петух спалит? Так?

– Вот, вот… Начнут Москву палить… Народ булгачит: «Такие, мол, и такие бояре вас попалили…» А народ темный, глупый…

– Дурак народ, што и говорить!

– То-то ж… Таким случаем и сами зачинщики в стороне, и с недругами посчитаются.

– Шуйские с Бельскими да Глинскими?

– Там уж кому с кем придется…

– Так, так… То-то и ко мне людишки приходили… На духу каялись… Да невдомек мне было: какому греху прощения просят? Вперед оно словно бы каялись.

– Вот видишь…

– Да, погоди, отче: а не будет оно и ныне, как в Коломне случилося? На свою же на шею неугомонные Шуйские как бы огню не накликали?

– Не, ныне иное дело! Там наши земляки, новгородцы, впуталися. Больно лют на них царь… Помнит, как они еще Иоасафа из спальни у него тащили… да бояр любимых… А тута и сам он дядьев-то, Глинских длинноусых, не больно привечать стал. Вон Михайлу во Ржев, на кормленье, от себя подале усылает. Конешно, зла он им не сотворит. А насолили они ему покорами за женитьбу… И коли народ встанет на Глинских, с народом государь не спорщик. Ему самому народ только одна и опора от бояр.