Читаем без скачивания Когда сливаются реки - Петрусь Бровка

Не могла Анежка пожаловаться и на мать. Сколько платьиц вышила она для своей дочки! Невысокий сундук почти доверху набит ими. Лежали там любовно сложенные наряды, вышитые цветами — полевыми ромашками, колокольчиками, васильками.

— Ты тоже мой василечек! Ругегеле[10] — не раз говорила мать.

Да, ее детство было хорошим. Нельзя сказать, чтобы ее только носили на руках — правда, родители делали все, что могли, для ее удовольствия, но ведь они не такие зажиточные люди, чтобы делать из ребенка игрушку. Три десятины песчаной земли в хозяйстве — не так уж много. Буланый конь да корова — вот и все богатство. И как ни холили родители свою дочку, но уж с семи лет начали будить рано, посылая пасти овец или гусей. Кто, кроме нее, мог это делать? Отцу нужно было и пахать и косить, а мать управлялась и в поле и по дому. Зато в праздники они одевали свою Анежку, как паненку.

Все, что окружало Анежку, было ей родным и близким. Она так привыкла к окружавшим ее с детства предметам, что не мыслила жизни без них. Маленькая, покривившаяся, крытая соломой пунька смотрела на нее, как старая бабушка. Сколько раз пряталась в ней Анежка от внезапно налетевшего дождя! И как хорошо было сидеть в затишке и смотреть на тонкие белые березки, которые гнулись и мотались под ветром на соседнем гумне у Юстаса. Сколько помнит она, березки в песнях и поговорках сравнивались с девушками, и те, что стояли там, у гумна Юстаса, казались ей соседскими подружками, ей было жалко их, но она верила, что ветер не справится с ними. И как плакала она, когда поздней осенью одна из них, самая кудрявая, сломалась ночью под бурей и лежала на раскисшей земле, понуро опустив голые ветви!.. А ток, где так приятно пахнет дымком и теплым сухим зерном! Как хорошо было походить босиком по его прохладному, крепко утрамбованному полу. Приятные воспоминания вызывала и клеть на взгорке, с большим старым жерновом вместо ступени, оттуда выносила мать вяленую колбасу или ветчину. Даже изгородь возле гумна с ее посеревшими и потрескавшимися жердями вызывала умиление — сколько птиц налетало, когда на ней висели рыжие снопы для просушки.

А дом их? Покой и какая-то особая доброта и умиротворенность царили в нем. Если у отца и не хватало земли, он всегда мог приработать столярничеством — умел делать добротные, красивые сундуки. Чем больше девчат собиралось замуж, тем больше было работы. И что за сундуки это были! Покрашенные в коричневые и голубые тона, они закрывались крепкими крышками, обитыми для прочности полосками жести. Отец старательно украшал их васильками или елочками. Внутри сундука был для девичьих ожерелий и брошей ящичек... И сколько там еще было места для нарядов и уборов!

Почему теперь все это стало немилым? Может быть оттого, что отец вышел из своего обособленного мира, каким было для него собственное хозяйство, и перешел на колхозную работу? Нет! Анежка помнит, что в первые годы он приходил с работы веселый и никогда не забывал пошутить и поиграть с дочерью. Хлеба и всяких других запасов в клети было не меньше. Правда, порой раздражали отца некоторые непорядки в хозяйстве, но это проходило. И мать, как всегда, была тихой и ласковой. Что же случилось?

Анежка замечала, что перемены начались с тех пор, как поселился у них Пранас Паречкус. Уже через несколько месяцев отца словно подменили — он приходил с работы раздраженный, нахмуренный. Казалось, даже собственные вещи становились ему врагами, — вернувшись с работы, он со злостью, куда попало бросал топор или лопату. Мать болезненно переживала все это и заметно погрустнела. Анежка стала уже большой, ей шел семнадцатый год, она работала в поле в бригаде Йонаса. И сам Йонас, и старый Нерута часто хвалили ее, но и это, казалось, не трогало старика.

Девушка догадывалась, что недовольство идет от Пранаса Паречкуса, который и сам смотрел на все вокруг исподлобья. Откуда он взялся, она не знала. Мать сказала, что это троюродный брат отца... А приехал он к ним на третий год после войны откуда-то из-под Клайпеды. Говорили про него, что он с детства работал в канцеляриях. А в колхозе «Пергале» Паречкус устроился сторожем. Другой работы он не искал и не хотел. Говорили, что человек он одинокий и за многим не гнался. Возможно, что так и было, потому что никто ему не писал писем. В свободный час Пранас сидел дома и гадал на картах. На это он был мастер и, если некому было ворожить, ворожил сам себе. Что ему выпадало, какие открывались судьбы? — неизвестно. При Анежке он говорил мало и только время от времени останавливал на ней цепкий взгляд.

Но однажды Анежке удалось разгадать этого человека. Она лежала на печи, а в хате за столом сидели отец и Паречкус. Вероятно, они думали, что никого нет дома. А она, невольно подслушав их разговор, уже до конца, пока они не вышли из хаты, лежала тихо, боясь пошевелиться. То, что она услышала, удивило и испугало ее.

— Куда вы идете, подумайте сами, — шепотом говорил Паречкус. — Что осталось у тебя от всего, нажитого тяжкими трудами? Разве можешь ты называть себя хозяином? Ну, например, завтра воскресенье — можешь ты запрячь своего коня в телегу и поехать в гости? Нет! Так какой же ты хозяин? Это ж все равно как при крепостном праве.

— Ну, что ты городишь? Какое крепостное право, когда нету надо мной ни пана, ни урядника? И столько я хлеба получаю, сколько прежде не бывало, — возражал отец.

— А ты думаешь, так всегда будет? Да хлеб хотя и лежит в твоей клети, а он не твой. Вот введут какую-нибудь сдачу — и прощайся со своим хлебом! Уплывет он! Эх ты, богач! — булькал дробненьким смешком Пранас Паречкус.

Анежка никому не рассказывала об этом разговоре. Ей было стыдно признаться отцу, что она подслушивала. А Паречкус старался, когда при Анежке заходила беседа о колхозных делах, отмалчиваться и выражаться односложно. Обычно он говорил: «А кто ж его знает?» — и пожимал плечами. Но говорил он это всегда так, что понимать можно было только в плохом смысле.

Единственное, чего он не таил от Анежки, — это глубокой и сильной любви к родному краю. Что говорить, Анежке и самой были любы родные места: широкое поле с небольшими взгорками и задумчивыми одинокими грушами на них, чистые ручьи, выбегавшие из густого соснового леса, зеленые луга возле озера Долгого. Но то, что она слышала от Паречкуса, как будто и нравилось ей, но в то же время чем-то беспокоило. «Нет на свете прекраснее края, чем наш, — говорил он. — Бог наделил нашу Литву самой чудесной красотой на свете!» Со временем Анежка стала чувствовать в этих его речах наигранность и фальшь. «Ну, а в Долгом, а в Эглайне, рядом с нами, по-вашему, не то же самое?» — спрашивала она. «То, да не то, — возражал Паречкус. — Нет у них такой красоты!.. Ты. только прислушайся, девочка, наши ручейки звенят, как серебро. Ты литовка, у тебя должен быть особый слух!»

«Литовская земля», «литовская вода», «литовское небо» балабонил он, как попугай, кстати и некстати. Любил Паречкус ходить по соседним селам, слоняться по окрестным полям и лесам. И всегда возвращался из походов с какой-нибудь добычей. То принесет проржавевшую бляху и начнет уверять, что это осталось от снаряжения воина, участника чуть ли не Грюнвальдской битвы. То подберет железный обломок и хвастает, будто нашел редкостную вещь, потому что, как сказал ему один знаток, — это шлем времен самого Витовта. Собирал он старинные крестики, монеты, сосуды, будто бы воссоздавая, как любил говорить сам, «подлинную историю Литвы». Но однажды он сильно оскандалился. Где-то на опушке леса попалась ему ржавая пряжка от ремня. Чтобы пряжка не утратила своей исторической ценности, никому не только не разрешалось стирать с нее ржавчину, но и трогать... «Это пряжка литовского воина XV столетия, — объяснил он, — ценнейшая вещь, если продать ее в музей». И как же сконфузился собиратель, когда Анежка однажды показала ему эту пряжку, очистив ее от ржавчины. «Gott mit uns» — «С нами бог» — вот что было написано по-немецки на этой солдатской пряжке! «Это не та... кто-нибудь подменил!» — кричал, озлившись, Паречкус.

«Может быть, за это он и невзлюбил меня? — вспоминает Анежка. — Искал случая отомстить и нашел, когда в руки ему попало письмо Алеся». Еще и сегодня во всех подробностях помнится ей суматоха, которая поднялась в хате.

— Литовка не должна знаться с мужиком, с безбожником! — орал старый Петрас, отец Анежки. — Кто в бога не верит, тот для меня не человек! Не хочу с такими знаться...

— Вас научил этому Паречкус?

— Кому Паречкус, а тебе дядя...

Анежка видела слезы на глазах у матери, но та побоялась вступиться за дочь. В гневе Петрас Пашкевичус был страшен и, не признавая никаких объяснений, шел напролом, как бык.

— Напиши этому мужику, чтобы он больше и думать о тебе не смел!

— Какой же он мужик! Он грамотнее и меня, и вас, и Паречкуса в придачу!

— Дяди, говорю, а не Паречкуса!.. И для меня он не станет лучше от того, что грамотный... Напиши ему при мне, что он чужой, что противен тебе, и отошли. Сейчас же! — настаивал Пашкевичус, стуча кулаком по столу, точно ставя точку после каждого слова.