Читаем без скачивания Магия книги (сборник) - Герман Гессе

* Лиро-эпическая поэма И. В. Шеффеля (1854).

Конечно, при составлении нашей воображаемой библиотечки мы действовали довольно грубо, оставляя без внимания подлинные сокровища, целиком пропуская крупнейшие культурные сферы. Куда мы дели, например, египтян? Разве они с их почти двухтысячелетней культурой, одной из самых высокоразвитых и единых, с их блистательными династиями, с их могущественной религиозной системой и потрясающим культом мертвых - не для нас, разве все это не должно найти место в нашей библиотеке? Нет, все-таки нет. История Египта отражена, на мой взгляд, в том типе книг, который в нашем обзоре я опустил совершенно, а именно - в альбомах. Есть несколько работ об искусстве Египта, в первую очередь замечательно иллюстрированные издания Штайндорффа и Феххаймер; они часто бывали у меня в руках, и из них я знаю то, что, как мне кажется, я знаю о Египте. Но книга, которая познакомила бы нас с литературой Египта, мне неизвестна. Много лет назад я очень внимательно прочитал одно сочинение о египетской религии, в нем были и фрагменты египетских текстов, законов, надгробных надписей, гимнов и молитв, но, несмотря на мой сильнейший интерес ко всему этому, во мне мало что осталось; книга была хорошей и добротной, но не классической. Вот почему нет Египта в нашем собрании. Но как непостижимо подвержен я забывчивости и греху упущения! Мое представление о Египте покоится, как я сейчас осознаю, отнюдь не только на тех альбомах и той книге по истории религии, но в не меньшей мере и на чтении одного из моих очень любимых греческих писателей, а именно - Геродота, который очень увлекался египтянами и почитал их, в сущности, больше, чем собственных ионических соотечественников. А я совсем про него забыл. Это следует исправить и отвести ему почетное место среди греков.

Вновь и вновь рассматривая и обдумывая предложенный мною состав воображаемой библиотеки, я нахожу его не только весьма неполным и ущербным: не этот косметический изъян смущает меня сильнее всего. Чем больше пытаюсь я помыслить нашу библиотеку как целое, как книжное собрание, составленное хотя и субъективно и непедантично, но все-таки с опорой на какие-то знания и опыт, тем больше мне кажется, что существенный недостаток ее не в субъективности и случайности выбора, а скорее в обратном. Наша воображаемая библиотечка, вопреки ее недостаткам, слишком, на мой взгляд, идеальна, слишком правильна, слишком похожа на шкатулку для украшений. Сколько бы хорошего мы ни забыли, здесь все же представлены прекраснейшие жемчужины литературы всех времен; по добротности и объективности наше собрание превзойти очень трудно. Но, оглядывая выдуманную нами библиотеку, я, сколько ни пытаюсь, не могу вообразить себе потребителя и владельца ее; это и не престарелый твердолобый ученый с запавшими глазами и аскетическим лицом полуночника, и не светский щеголь в своем красивом модном жилище, и не сельский врач, и не священник, и не дама. Наша библиотека кажется изящной и совершенной, но уж очень она безлична; каталог ее мог бы взять за основу почти всякий старый библиофил. Увидев нашу библиотеку в действительности, я бы подумал: довольно неплохое собрание, сплошь проверенные вещи, но разве нет у владельца никаких увлечений, предпочтений, пристрастий, разве в сердце его нет ничего, кроме нескольких книг по истории литературы? Если у него, к примеру, есть лишь по два романа Диккенса или Бальзака, то, значит, ему их навязали. Если бы он выбирал действительно лично и свободно, то он или любил бы обоих авторов и имел бы как можно больше книг того и другого, или предпочел бы одного из них, куда бы больше, к примеру, любил милого, доброго, прелестного Диккенса, чем грубоватого Бальзака, или, напротив, любил бы Бальзака, хотел бы иметь все его книги и выбросил бы из библиотеки слишком сентиментальные, слишком добродетельные, слишком обывательские книги Диккенса. Чем-то таким, личным, отмечены все нравящиеся мне библиотеки.

Так что наш слишком правильный, слишком усредненный каталог я вновь хочу привести в беспорядок и показать - как это бывает обычно при личном, живом, предвзятом общении с книгами, - что иного пути, кроме исповеди в собственных читательских пристрастиях, избрать я не мог. В моей жизни книги мне стали близки очень рано, и, стремясь к умному, правильному выбору их из всемирной литературы, я пробовал разнообразные блюда, обязывал себя непременно познать и понять много такого, что было мне чуждо. Но чтение, изучение иностранных литератур лишь по необходимости образования и осведомленности во всем оказалось отнюдь не по мне; в мире книг я то и дело воспламенялся какой-то особой любовью, восхищался каким-то новооткрытием, загорался новой страстью. Много таких страстей сменили друг друга, некоторые иногда возвращались, другие вспыхивали лишь раз, чтобы затем угаснуть навеки. Поэтому моя собственная библиотека не похожа на вышеописанный образец, хотя и содержит почти все названное. В каких-то разделах она увеличена и даже раздута, что характерно для всякой библиотеки, сложившейся под влиянием личных потребностей: некоторые части лишь обязательны и минимальны, а другие, напротив, - баловни и любимцы и имеют изнеженный и ухоженный вид.

Такие предпочтительные, с особой любовью обихоженные разделы бывали и в моей библиотеке, перечислить здесь все невозможно, но важнейшие назову. И хочу хоть немного рассказать о том, как в каждом отдельном человеке отражается вся мировая литература, как притягивает она его то с одной, то с другой стороны, какое формирующее влияние оказывает она на его характер и как порою человек командует ею и насилует ее.

Любовь к книгам и читательский зуд зародились во мне рано, и единственная большая библиотека, которую я сызмальства знал и которой мог пользоваться, была библиотека моего деда. Львиная доля той обширной библиотеки, состоявшей из многих тысяч книг, была и осталась для меня безразличной, я не мог постичь, откуда взялись в таких количествах книги типа исторических и географических ежегодников, богословских сочинений на английском и французском языках, английских молодежных журналов и назидательных книг с золотым обрезом, ученых вестников, аккуратно переплетенных в картон и заполнявших бесконечные ящики или сложенных стопками и перевязанных крест-накрест бечевкой. Все это казалось мне довольно скучным, пыльным и вряд ли достойным хранения. Но в этой библиотеке, как мало-помалу я обнаружил, были и другие разделы, и прежде всего - несколько книг, которые меня сразу заинтересовали и побудили постепенно перебрать всю эту библиотеку, казавшуюся столь безотрадной, и выудить из нее увлекательные вещи.

Особенно интересными оказались "Робинзон Крузо" с восхитительными рисунками Гранвиля и тоже иллюстрированное немецкое издание "Тысячи и одной ночи" в двух тяжелых томах ин-кварто, выпущенных в тридцатые годы. Обе находки показали, что в этом мутном море есть и жемчужины, и я продолжил поиски на высоких книжных полках залы, часто и подолгу просиживая на вершине лестницы или лежа ничком на полу среди стопок бесчисленных книг.

В этой таинственной и пыльной книжной зале я сделал первое ценное открытие в области словесности: я открыл немецкую литературу XVIII века! В сей странной библиотеке она была представлена на редкость полно, не только, к примеру, "Вертером", "Мессиадой" * и несколькими альманахами с офортами Ходовецкого, но и менее известными сокровищами: полным собранием

* Поэма Клопштока.

сочинений Гамана в девяти томах, полным Юнг-Штиллингом, полным Лессингом, стихами Вайсе, Рабенера, Рамлера, Геллерта, шестью томами "Путешествия Софии из Мемеля в Саксонию" *, несколькими литературными газетами и различными книгами Жан Поля. Кроме того, как мне помнится, я впервые прочел тогда имя Бальзака; в библиотеке нашлось его прижизненное немецкое издание - несколько книг в картонном переплете форматом в шестнадцатую долю листа. Я не забыл, как впервые взял в руки этого писателя и как плохо тогда его понял. Начав читать одну из его книг, я наткнулся на подробное описание материальных проблем героя: сколько дохода приносит ежемесячно его капитал, каковы размеры материнского наследства, какие у героя виды на очередные наследства, сколько долгов и т. п. Я был глубоко разочарован. Я надеялся прочесть о страстях и конфликтах, о путешествиях в дикие страны или любовных приключениях, запретных и сладких, а мне совали под нос кошелек молодого человека, вещь, для меня тогда не существовавшую! С отвращением поставил я голубую книжечку на место и долго с тех пор не читал ни единой вещи Бальзака; вновь открыл я его лишь много лет спустя, но тогда уже всерьез и навсегда.

Но главным событием для меня стало открытие в дедовой библиотеке немецкой литературы XVIII века. Я познакомился с чудесными забытыми вещами: "Ноем" Бодмера, "Идиллиями" Гесснера, "Путешествием" Форстера, всеми сочинениями Маттиаса Клаудиуса, "Бенгальским тигром" придворного советника Эккартсхаузена, монастырской историей "Зигварт" **, "Зигзагами в жизни рыцаря" Хиппеля и несметными другими произведениями. Среди этих старых книг было несомненно много ерунды, много справедливо забытых и последующими временами отвергнутых сочинений, но были среди них и замечательные оды Клопштока, страницы нежно-элегантной прозы Гесснера и Виланда, потрясающие воображение волшебные вспышки гения Гамана; не раскаиваюсь я и в том, что читал недостойные вещи, ибо обширное и подробное знакомство с определенным историческим периодом тоже по-своему полезно. Короче говоря, я постигал немецкую словесность целого столетия с такой полнотой, с какой вряд ли это делают ученые специалисты, и из книг, частью устаревших и странных, веяло на меня дыханием языка, моего бесценного родного языка, который именно в XVIII столетии переживал подготовку к своему классическому расцвету. Я учился немецкому языку именно в той библиотеке, в тех альманахах, в тех пыльных романах и героических поэмах, и, когда сразу же вслед за ними я узнал Гёте и высший цвет немецкой литературы нового времени, мой слух и чувство языка были уже настолько обострены и вышколены, что особая разновидность духовности, породившая Гёте и немецкую классическую литературу, оказалась для меня близка и естественна. К той литературе пристрастен я и поныне, и поныне стоят у меня на полках многие из тех забытых произведений.