Читаем без скачивания Черные колокола - Александр Авдеенко

Нэпманская улочка вывела профессора и его друга на сравнительно небольшую площадь, названную именем Михая Вёрёшмарти. Воздвигнутый здесь памятник великому поэту, предшественнику Шандора Петефи, надолго приковал к себе внимание Дьюлы Хорвата. Два уже немолодых человека в теплых, перетянутых ремнями куртках деловито хлопотали вокруг монумента. Дьюле сначала показалось, что они одевают памятник в какие-то странные нищенские одежды. Приглядевшись, он вспомнил, что Михай Вёрёшмарти высечен из цельной глыбы каррарского мрамора, чувствительного к низкой температуре, что он каждую зиму встречает этаким вот невольным переодеванием, невеселым маскарадом. Все понятно. Чьи-то заботливые руки укутывают поэта в старые ватные одеяла, в тряпье, покрытое прорезиненной тканью и черной, пропитанной битумом бумагой.

«Вот оно, истинное проявление великого венгерского духа», — подумал поэт Хорват. — Еще хоронят погибших бойцов, еще бушуют пожары, еще русские танки наполняют своим гулом бульвары Большого кольца и восточные магистрали, а здесь побеждающая Венгрия уже принимает меры, чтобы ее славный мраморный предок не продрог на зимнем ветру, не замерз. Символично!

Дьюла Хорват не отрывал глаз от людей, старательно упаковывающих статую Вёрёшмарти. Ласло Киш несколько раз дергал профессора за рукав помятого закопченного макинтоша, торопил идти дальше, но тот не двигался, будто вмерз в асфальт. Наконец Дьюла энергично тряхнул головой, изрек:

— Вот, даже бездушный камень нуждается в теплоте. А человеку ее нужно в тысячу раз больше. И если он ее не получает в течение длительного времени, то берется за кресало, дает кое-кому по зубам и добывает огонь собственноручно. Закон жизни!

Душевное волнение профессора не передалось бывшему радиотехнику. Он довольно спокойно выслушал страстную тираду поэта и лениво возразил:

— Человек всю жизнь стремится в баню, а попадает в конце концов в морозильню. Побрели, философ, дальше.

Дьюла махнул рукой на маленького Киша и подошел к людям, утепляющим памятник. Один из них, усатый, бровастый, широколицый, был удивительно похож на отца Дьюлы, на старого Хорвата.

— Здравствуйте, друзья. Кто вас послал на эту работу?

Два человека приложили пальцы к шапкам, недружно ответили на приветствие.

— А никто, — сказал широколицый, с большими висячими усами. — Теперь только стрелять и убивать посылают, а такие дела заброшены. Самовольно пришли сюда, как только объявили перемирие.

— Как же не прийти! Холода скоро начнутся, а Михай голый стоит! — добавил человек с толстым шарфом, обмотанным вокруг худой дряблой шеи.

— А вы откуда? — допытывался Дьюла. — Где служите? Кто вы?

— Это неважно, кто мы. Обыкновенные венгры. Читатели.

— Понимаю. Любители поэзии. Поклонники таланта Вёрёшмарти.

— Поклонники венгерской поэзии, — мягко возразил мадьяр, похожий на Шандора Хорвата, и под его пышными усами показалась смущенная улыбка.

Улыбнулся и Дьюла. Он был рад, что в столь трудное время судьба свела его с такими людьми. Чудо-встреча. Когда воцарится мир, не раз она вспомнится. Эти любители, конечно, знают Петефи наизусть.

Дьюла на мгновение задумался, выбирая из тысяч известных ему строк Петефи подходящие для сегодняшнего дня. Вскинул голову, прижмурился и вполголоса продекламировал:

Смолкла грозовая арфа бури.Вихрь улегся, затихает гром,Как, намучившись в борьбе со смертью,Засыпают непробудным сном…

Открыл глаза, взглянул на усатого венгра, предлагая ему продолжить стихотворение.

Но тот отрицательно покачал головой.

— Другие строчки Петефи вспоминаются сегодня. — И он спокойно, не меняя выражения лица, не напрягая голоса, с недоступной Дьюле простотой проговорил:

Бей в набат! Я сам схвачу веревку,Чтобы все колокола звучали!Я дрожу — от гнева, не от страха.В сердце буря гнева и печали.Я печален оттого, что тучиГибелью грозят моей отчизне.

Он замолчал, с болью взглянул на искалеченные дома, окружающие площадь и памятник Вёрёшмарти.

Дьюла нахмурился. Усатый венгр, похожий на отца, вкладывал в стихи совершенно другой политический смысл, чем Петефи.

— Дальше, дальше читайте! — потребовал Дьюла, желая восстановить истинного Петефи. — «Я разгневан тем, что мы заснули и не слышим и не видим жизни». Ну, продолжайте! «Нация проснулась, посмотрела…»

Венгр, произвольно пропустив несколько строф, продолжал знаменитое стихотворение:

Где наш враг? — ты спросишь. Между нами!Справа, слева, — он повсюду, братья!Самый беспощадный и опасныйТот, что заключает нас в объятья.Брат, спокойно предающий брата,Вот она, гнуснейшая порода!Сто других один такой испортит,Словно капля дегтя — бочку меда.

Это неожиданно вспыхнувшее соревнование знатоков поэзии Ласло Кишу сначала показалось забавным, потом, почувствовав, откуда ветер дует, он решил прекратить его. Бесцеремонно вставил в рот венграм американские сигареты, вкрадчиво спросил:

— А кого из современных поэтов вы любите?

— Владимира Маяковского.

— Йожефа Аттилу.

Оба венгра еще не понимали, с кем столкнулись, не предчувствовали, что через мгновение смерть дохнет им в лицо. Беспечно курили, потирали красные, озябшие на злом ветру руки, шумно приплясывали, чтоб согреться, поправляли веревки и тряпки на сутулых плечах Вёрёшмарти, сидящего в мраморном кресле в окружении своих почитателей, и не тяготились разговором с незнакомыми людьми. Наоборот. Рады были случаю, пока хотя бы вот так, стихами Петефи, выразить свое отношение к происходящему в городе.

— Вы меня не поняли, — сказал Ласло Киш. — Я спрашиваю, кого из современных поэтов вы любите? Из современных!

— Прекрасно поняли! Аттила и Маяковский живее всех живых.

— А Дьюла Хорват?

Теперь уже профессор вынужден был дернуть Ласло Киша за рукав, потребовал идти дальше. Атаман не двинулся с места. И другу своему не позволил уйти. Схватил за руку и удержал, заставил выпить до дна горькую чашу.

— А может быть, вы и не знаете такого поэта, Дьюлу Хорвата?

Усатый венгр бросил на землю сигарету, плюнул на нее, притоптал тяжелым лыжным ботинком.

— Как же не знать такую знаменитость? Член правления кружка Петефи. Национальный коммунист!

Второй венгр подхватил:

— Красный профессор и… заслуженный оратор. Где-то он теперь? Почему не слышно? Двадцать третьего октября гремел на всех перекрестках, обещал рай завоевать, а сегодня помалкивает. Эх, попался бы он мне на глаза, я бы ему такое сказал!..

— Говорите, перед вами Дьюла Хорват!

— Вы?

— Не я, а этот вот симпатичный скромняга. — Киш вытолкал Дьюлу вперед и с интересом ждал, что произойдет дальше: струсят любители хорошей поэзии или расхрабрятся до конца.

Усатый венгр недобрым взглядом смерил Дьюлу с ног до головы.

— Скажу!.. Где же ваш чистый национальный социализм? Где торжествующая справедливость? Где законность и порядок? Почему произвола стало в тысячу раз больше, чем при Ракоши? Молчите, поэт? Не доходят до вас обыкновенные, прозаические слова? Что ж, могу и стихами Петефи: «Ужаснейшие времена! Кошмарами полна страна… Быть может, был приказ небес, чтоб все это случилось, чтоб отовсюду кровь лилась?..» Был ваш приказ, Дьюла Хорват! «От имени всего святого». Вам поверили, за вами пошли, и вот она, ваша «святость», — смерть, голод, мор, пожары, воскресшие фашисты, угроза мировой войны. Эх, вы! Предатели чистой воды!..

Рука Ласло Киша потянулась к пистолету, оттягивающему карман кожаной куртки.

— Слыхали приговор истории, товарищ поэт? Чего ж ты не реагируешь? На тебя клевещут, твой революционный подвиг, грязью обливают! Ну?!

Дьюла Хорват стоял неподвижно. Ни кровинки в лице, ни искорки в глазах. Статуя из каррарского мрамора, убитая морозом. Он, честный мадьяр, проливший кровь в борьбе с фашизмом, борец за истинный социализм, превратился в предателя? Чудовищно! Так было и с молодежью. Мирно демонстрировала, распевала весенние песни, а потом, не щадя жизни, бросилась в бой. Ее оскорбила, ожесточила речь Эрне Герэ. Выступая 23 октября поздно вечером по будапештскому радио, он назвал фашистским сбродом, ударными отрядами контрреволюции преданных сынов народной Венгрии, чистых юношей, таких, как Мартон, демонстрирующих свою любовь к истинному социализму. Кровью своей Мартон утвердил на венгерской почве великие перемены.

Ласло Киш не понял молчания своего друга. Гримаса отвращения исказила его лицо.

— Bloody fool![11] — выругался он по-английски. В то же мгновение атаман круто повернулся к любителям поэзии, выхватил из кармана кольт.