Читаем без скачивания Марина Цветаева. Письма 1937-1941 - Марина Ивановна Цветаева

issu du même terroir que notre Duguesclin[363]… Je suis sûr, M. le M., d’exprimes les sentiments de tous les Parisiens, de toutes nos provinces et de toute la France…»{159} (Говорил — Président du Conseil Municipal{160}). Теперь — другой — не успеваю записывать, но приводится фраза самого Ч<емберлена>, что без «dignité morale la vie vaut pas d’être vecue…»{161}. Теперь говорит — по-французски, к<оторо>го не знает — сам Ч<емберлен>: «Qu’il me soit permis d’exprimer ma profonde gratitude pour la réception que m’a faite Votre belle capitale…» — «je suis sûr que cette conviction est partagée par tous les peuples du monde… Ma tâche est noble et mérité tous nos efforts…» (Conviction{162} что сделанное им дело — единственное правильное.) «Je pense — comme nos amis du Figaro…»{163} (допотопная газета, к<отор>ую читают только vieux rentiers{164} и к<отор>ая вызывает только юмор). Словом, говорил старый благодушный господин, неспособный и мухи обидеть: ПРЕБЫВШИЙ первый ученик. Рукоплескания были — иначе не скажу — круглые: как портфели рукоплещущих. Вот бы Вашему Чапеку — живописать эту встречу: иллюминированный Hôtel de Ville — председатель с лентой — дамы в голом и мужчины в черном — никого из народа: ни одного из целого народа — благодарность — от имени этого (недопущенного) народа за… услугу — другому народу — ответная, наизустная речь на языке, которого не знает — марш и чай — оперетка и сандвичи — и — моравская хата, новый пограничный столб, вся мрачность ноябрьской ночи…

…Но другое: на Лионском вокз<але> — 100 арестов и отчаянная драка, а перед зданием англ<ийского> посольства женская англ<ийская> толпа кричала: Да здравствуют Черчилль[364] и Идэн![365] И было столько свистков и улюлюканий по дороге с Лионского вокз<ала> в посольство, что пришлось прекратить радиорепортаж, но слушавшие — слышали. Нет! Французский народ — ни при чем, и скажите это всем. Ведь и Наполеону изменили маршалы (зада́ренные!), а не гренадеры, собственная жена, а не troisième berceuse{165} его сына, приславшая ему на Св<ятую> Елену — под видом своих (седых!) волос собственному сыну: слуге Наполеона — золотую прядь его сына. Les humbles{166} — всегда верны, и всегда верно видят и судят. Ваша страна была (и вновь будет) страна этих humbles, где им были даны — все права, где решали — они. И за это я Вашу страну — люблю и чту — больше всех стран на свете. Вы не лили крови. Вы только — на всех полях — лили свою.

Я думаю, Чехия — мое первое такое горе. Россия была слишком велика, а я — слишком молода. Горюю и о том, что я и для той Чехии была слишком молола: еще слишком была занята людьми, еще чего-то от них ждала, еще чего-то хотела, кроме — страны: кроме Рыцаря и деревьев, что в Карловом Тыну́[366], глядя из окна на море вершин — еще чего-то хотела — кроме. И — тринадцать лет спустя — нет, уже пятнадцать! — скажу, что лучшее в Праге было — Рыцарь, а в Карловом Тыну́ — не мой юный спутник[367] (к<оторо>го давно забыла!) а — сам старый Тын. Un cas délicat se posera d’ailleurs aux autorités policières. Devant l’ambassade se trouvait un groupe d’Anglaises qui n’accueillirent pas les Ministres avec des cyclamens mauves, comme l’avaient fait quelques dames françaises dix minutes avant, sur le quai de la gare, mais avec les cris: «Vive Iden! Vive Churchill!»{167}

Кончаю — вместе с листом. Вопросы и просьбы: гора радия, 2) главный: пришлите мне поскорее и чешский текст и дословный перевод «Где мой дом»[368] — весь текст, 3) учебник физической геогр<афии> и истории, 4) цену дымчатого хрустального ожерелья, самого лучшего. (Книг авионом не посылайте: дорого, буду ждать сколько угодно.) Напишите как понравились стихи. Писала их — потоком: они сами себя писали. Обнимаю и всегда помню.

                                             М.

— Очень жду весточки, хотя бы — открытки.

СТИХИ К ЧЕХИИ

             I.

Полон и просторен

Край. Одно лишь горе:

Нет у чехов — моря.

Стало чехам — море —

Слёз: не надо соли!

Запаслись на годы!

Триста лет неволи.

Двадцать лет свободы.

Не бездельной, птичьей —

Божьей, человечьей.

Двадцать лет величья.

Двадцать лет наречий —

Всех — на мирном поле

Одного народа.

Триста лет неволи,

Двадцать лет свободы!

— Всем. Огня и дома —

Всем. Игры́, науки, —

Всем. Труда — любому —

Лишь бы были руки.

На поле и в школе —

Глянь — какие всходы!

Триста лег неволи:

Двадцать лет свободы!

Подтвердимте ж, гости

Чешские, все вместе:

Сеялось — всей горстью!

Строилось — всей честью!

Два десятилетья

(Да и то не целых!)

Как нигде на свете

Думалось и пелось.

Посерев от боли,

Стонут Влтавы воды:

— Триста лет неволи:

Двадцать лет свободы.

На орлиных скалах

Как орел рассевшись —

Что́ с тобою сталось,

Край мой, рай мой чешский?

Горы — откололи,

Оттянули — воды…

Триста лет неволи,

Двадцать лет свободы!

В селах — счастье тка́лось —

Красным, синим, пестрым…

Что́ с тобою сталось,

Чешский лев двухвостый?

Ли́сы побороли

Леса воеводу!

Триста лет неволи:

Двадцать лет свободы!

Слушай каждым древом,

Лес, и слушай, Влтава:

Лев рифмует с гневом.

Ну, а Влтава — с славой.

Лишь на час — не боле —

Вся твоя невзгода!

Через ночь неволи —

Белый день свободы!

                            Париж, 12 ноября 1938 г.

           2.