Читаем без скачивания В памяти и в сердце (Воспоминания фронтовика) - Анатолий Заботин

— Самоходка горит! — громко кричит Емец.

И все замирают в тревоге. Горит самоходка, значит, могут гореть и люди. Если не ранен, выскочишь. А если ранен?.. Чья же это машина горит? Перебираю в памяти фамилии командиров: Дерябин, Грешнов, Гойдук, Тризна, Панов. Неужели кто-то из них погиб, сегодня не вернется? Каждого жалко. Жалко до боли в сердце!

Наконец бой стал утихать и вскоре умолк совсем. Развеялось и зловещее облако черного дыма. А через некоторое время батарея Бирюкова вернулась обратно в Делятин. Вернулась, однако, не вся: одна самоходка осталась там, в Яремче. Сгорела. Сгорел и экипаж. Все четыре человека: командир машины лейтенант Грешнов, наводчик сержант Бурдин и остальные двое. Ах, Бурдин, Бурдин. Выходит, преодолевая неимоверные препятствия, ты рвался к своей смерти. Уж лучше бы ты затерялся где-нибудь в тылу.

— А он только сегодня отослал жене письмо, — сказал мне Бирюков. — Сообщил, что мытарства его наконец закончились, что он среди своих товарищей. Не исключено, что письмо придет вместе с похоронкой...

Гибель экипажа Грешнова — первая боевая потеря нашего 875-го самоходного полка.

До того как стать самоходчиком, я был в пехоте. Так получилось, что там, где мне довелось воевать, ни танков, ни самоходок не было. И как гибнут танкисты и самоходчики, я представлял себе довольно туманно. И вот погибли, сгорели люди, которых я хорошо знал, с кем общался.

К огню, к пожару у меня с детства был страх. Мальчишкой я видел обугленное тело мужчины, сгоревшего во время пожара. Это было в нашей деревне. За годы войны я перевидал сотни трупов — и советских, и немецких. Но сгоревших танкистов или самоходчиков не видел. Не довелось мне увидеть и сгоревший экипаж Грешнова. Да, говорят, и смотреть-то было не на что: люди сгорели в пламени чистого авиационного бензина. Сгорели дотла.

Боевая машина воспламеняется мгновенно. Потому и спроектировали верх открытым. Загорелась машина, молодые, ловкие парни быстро, через борт попрыгают из нее. Труднее механику-водителю. Горящую машину он может оставить только через люк. А случится, заклинит?.. Тут уж выход один. Только через боевое отделение. Оно за его спиной. До него надо ползти. А кругом пылает огонь. Слева горят два спаренных мотора, справа, как стена, сложены стреляные гильзы. Смерть совсем рядышком. Еще момент, и она сожрет заживо. Победить ее, вырваться из ее объятий поможет верный друг, спаситель танкистов — защитный костюм. В нем в течение трех минут можно находиться в пламени и остаться живым. Жертвам вражеского снаряда эти три минуты и дороги. Только не теряться, собрать воедино все силы и ползти. Ползти в боевое отделение. А там через борт и на землю. И беги дальше, дальше!

В комплект защитного костюма входят шлем, тужурка, брюки. Все черные. Пиджак носим все, а полный комплект, пожалуй, только один механик-водитель Валентин Избраев. Уж очень тяжелы и неудобны была куртка, а особенно штаны. А Избраев этого груза не замечал, как бы тренировался на случай пожара. Оставит сиденье в самоходке и ползет через люк, а то и по-детски, на четвереньках ползет в боевое отделение.

И случилось же! Далеко уже за границей командир его Г. Данциг был тяжело ранен, и В. Избраева посадили к новенькому, только что прибывшему на фронт лейтенанту Бурову. Он и недели не воевал, не о победе думал, а о чужом добре. Начал шнырять по квартирам. Хозяева сбежали от войны, оставив набитые до отказа шкафы. Хватал все, что попадало под руку, и тащил в самоходку, совал к сиденью Избраева. Забил весь лаз, что был за его спиной. И тут случилось то, чего надо было ожидать. Вражеский снаряд угодил в самоходку. Загорелись баки с горючим. Страшное зрелище. Избраев кинулся к люку. Его не открыл — заклинило. Выход в боевое отделение закрыт «трофеями» командира. Он как в ловушке. Но не сдается. Одну за другой выбрасывает вещи. Руки и лицо обжигает огонь. А чтоб от жары и от огня не полопались глаза, он закрыл их. Выбрасывает все, что попадает под руки. Ему хватило времени, чтобы очистить выход в боевое отделение. Он жив. Но обгорели руки, лицо. После госпиталя вернулся в полк, но по распоряжению подполковника Г. Полякова в должности механика-водителя он больше не был. Определили его в охрану штабной машины. Встретил День Победы. И при первой же демобилизации уехал домой. Больше мы с ним никогда не виделись. Ни разу он не приехал в Ужгород на встречу со своими однополчанами. Может быть, недолго прожил после Победы...

Сам я и мои друзья на чужое не зарились. Брать что-либо с мертвых — противно, а прибирать к рукам какие-то вещи в брошенных домах в ситуации, когда не знаешь, будешь ты жив не только завтра, но и через час, — глупо. Один раз, правда, надел найденное в пустом доме нижнее белье. Мое-то совсем уже задубело от пота и грязи. И надо же — как в наказание, напали какие-то не наши — мелкие и злые — вши. Отстали они только после бани, когда сменил белье. Так с военных лет оставались у меня только пробитая пулей немецкая планшетка (я потом долго ходил с ней в школу на уроки, пока не сдал в Горьковский областной краеведческий музей) да карманные часы. Их я выменял на свои наручные. Была тогда такая манера — «махнуть не глядя». Вот когда я лежал в госпитали, один раненый и предложил мне «махнуться»:

— Так мои же не ходят, — говорю.

— Ничего, мне все равно для форсу только.

На войне, где смерть — дело обычное, эмоции угасают быстро. А выход батареи Бирюкова, как мы узнали, был ничем иным, как разведкой боем. Командование хотело прощупать противника и убедилось, что держится он крепко. Голыми руками не возьмешь. И новых попыток вытурить немцев из Яремчи долгое время не предпринималось.

Целый месяц просидели мы тише воды ниже травы в этом Делятине. Хотя были, конечно, наготове. Но немец тоже не спешил выходить из окопов. И мощь наших самоходок оставалась, так сказать, лишь в потенции.

Солдаты и офицеры, пользуясь затишьем, стали свободно ходить по городу. Перезнакомились с местным населением, завели среди гражданских друзей. Я тоже зачастил в один дом, расположенный неподалеку от моей батареи. Жила в нем большая семья поляков. Судьба прифронтового города печальна. «Поляцы мы, поляцы! Несчастные поляцы!» — сокрушались женщины в этой семье. Каждый раз, когда я приходил, все трое мужчин, двое старых и один молодой, высокий, тонкий, по имени Ян, вставали мне навстречу. Мы располагались на лавочке, долго и мирно беседовали. Когда я сказал, что сплю на земле возле самоходки, укрываюсь шинелью, поляки забеспокоились: «Hex пан приходит до нас». Обещали мне кровать и подушку. И я, конечно, не отказался. Только предупредил самоходчиков, где в случае тревоги меня искать. Постель у гостеприимных хозяев была, конечно, мягкая. Однако среди своих товарищей, пусть на жестком брезенте, я спал куда спокойнее и крепче. И, скоротав ночи две или три у поляков, я вернулся на свое брезентовое ложе.

Немтенков и Емец свободное время проводили у мастера по ремонту пушек Владимира Раугула: они вместе воевали в Крыму, у них было что вспомнить, о чем поговорить. Вскоре Payгул сам стал приходить к нам. Мы познакомились, а потом и подружились. Это был невысокий, толстенький парень родом из Ленинграда. Второй ленинградец, с которым меня свела война. Он, как и первый, Анатолий Борзов, много рассказывал о своем городе, его театрах, музеях, памятных местах. Слушать его было приятно и полезно.

Каждый день у меня собирались все командиры машин. Начинали с деловых, неотложных разговоров, а потом переходили часто на обыкновенный треп. Или пели. Запевал, как правило, Иван Емец. У него был хороший, приятный голос, тенорок. Очень любил он песню о Днепре «Ой, Днипро, Днипро», — заводил он своим тенором, и все подхватывали. Умел поднять настроение и командир машины лейтенант Георгий Данциг. Жора Данциг, как звали мы его. Он был еврей, знал массу анекдотов — и все, конечно, про евреев. Хохотали над этими анекдотами до слез. Жору Данцига у нас любили. За общительность, за доброту, за острый ум. И если случалось, что в досужей компании Жоры нет, за ним сейчас же посылали.

Миша Прокофьев больше любил слушать, вбирал, словно губка, каждое слово. И посмеяться любил. Причем смеялся так, что, глядя на него, и все остальные покатывались от хохота.

В дни, когда мы стояли в Делятине, я, кажется, впервые вычитал из газет, что Румыния капитулировала и объявила войну Германии. Спешу с этой новостью к товарищам, и первый, кого встретил, был парторг С. Кузнецов. «Слышал, — спрашиваю, — новость: Румыния вышла из войны! Теперь она на нашей стороне, объявила войну Германии». А Кузнецов не верит. Скоро, однако, весь полк, все наши самоходчики узнали, что самый близкий друг Гитлера Антонеску, потерпев поражение в Крыму, понял: воевать с Советским Союзом — дело безнадежное. Как всех нас это обрадовало: с каким удовлетворением узнавали мы, что на всех фронтах, от Балтийского моря до Черного, наша армия ведет наступление, теснит противника с захваченной им территории. Что ни день, в газетах сводки об освобождении крупных советских городов. Москва салютует...