Читаем без скачивания Инка - Улья Нова

За окном дождь не сдается, все колотит в ритуальные барабаны кленовых и липовых листьев, долбит в мелкие бубны березовой зелени, стучит в погремушки ясеневых летучек, березовых сережек, желудей, колючек репейника. Дождь слизывает пыльцу, пыль, пух, усыпает лужи всхлипами.

Ветер трепал серую марлю в форточке, листья фасоли лениво покачивались, на языке растительных телодвижений – кокетливо приветствовали хозяйку. Цветок тоже шевелился, что-то говорил, да Инка никак не могла понять. С утра мысли неохотно подымались с подстилок. И все же, несмотря на необычайную схожесть содержимого головы с подмоченным пеплом, Инка кое-что сообразила и замерла, как это обычно делают все суеверные существа. Белый кораблик-цветок подрагивает на ветру, и кажется, что он нетерпеливо и повелительно указывает Инке путь, скорей отсылает куда-то в коридор и дальше, за дверь, в дождь, в город.

 – Э нет, дудки, все это хриплые тростниковые дудки. В такую погоду собаку или другое зубастое существо не выгонишь на улицу. И я не пойду. А куда мне идти, мне лучше дома сидеть, думать, чем я теперь займусь и кому я такая нужна.

Со стороны могло показаться, что она исполняет ритуальный танец: размахивает руками, отступает и потряхивает головой. Но пляска, порывистая и несдержанная, ничего не в силах изменить: цветок-лодка строго указывает направление, жестоко гонит вон из дома в дождь по безлюдным, мокрым улицам, неизвестно куда. Тут Инка припоминает: розовая фасолина выкатилась из-под дивана в одном тревожном сне. Фасолина не относится к разряду личных вещей, по ней нельзя определить, кто был ее хозяином, кто покупателем и кто – последним владельцем, но все же, извлеченная из сна на свет дневной, даже фасолина заставляет прислушаться к себе. Инка волнуется, как молодая курочка, когда ее пытаются поймать несколько человек. Ее сборы быстрее мерцания непонятных огоньков на кофейной гуще полуночных небес: навесила на шею кожаный шнурок с золотой пластиной-солнцем[14] натянула желтенький сарафанчик, надела поверх желтую кофту, украшенную вязаными цветочками и травками, заключила ноги в мокасины и накинула на плечо полупустую сумку.

Инка чувствует себя авантюристом, отправляющимся в сумасбродное, рискованное плавание. Ну куда ей теперь идти и зачем. Лучше бы дома подумать-похныкать. Поэтому она недовольно движется к выходу из квартиры. По пути она обозревает карту своего нынешнего положения, ей неуютно и тревожно, как на островке, который с минуты на минуту накроет прибоем, а когда ждать отлива, кто бы сказал?

Не имея ни малейшего представления, куда деваться, Инка заглянула в сумку, выловила оттуда кошелек-камбалу, с тревогой исследовала тертое замшевое нутро, там были еще крупицы тугриков и бумажек, подкрепленных золотыми запасами дальних стран. Но решение принято, в ожидании лифта Инка бездумно, но фигурно ковыряет краску со стены, и в память о ее смятении получается лысое пятнышко в форме медузы.

Вот Инка уже скачет мимо упрятанной за журнал вахтерши, пулей вылетает из скрипучих исцарапанных доисторическими письменами дверей. Она ненадолго останавливается под козырьком подъезда, раздумывая, не вернуться ли за зонтиком, а то тут такой ливень, но, махнув рукой, отдается воле стихии, смело шагает прямехонько под дождь, в чистый, сырой озоновый воздух, от которого легкие удивились: неужели такая свежесть еще возможна где-то на Земле.

Осыпаемая на ходу каплями, она продолжает рыться в необъятной хранительнице барахла, что таит в закромах много стоящих и не стоящих ни гроша вещиц. Инка находит пудру, трубку, огрызки помад, осколки зеркалец, бумажки, давно потерянные пилочки, щипчики, ссохшиеся пастилки и вот извлекает на свет дневной из темноты сумки перышко ястреба, что однажды опустилось с неба к ее ногам. Инка разглядывает перышко, кепа-рожок дудит грустную песнь в ее груди, а ястреб с кольцом Уаскаро на лапке кружит где-то над полями. Но цветок фасоли строг, не дает остановиться и подумать, и она продолжает идти под дождем, жалея, что Уаскаро нет рядом и никто ничего не советует, никто ничего не объясняет. Чувствует себя Инка в дурацком положении, что всегда бывает, если идешь, сам не зная, зачем и куда, поэтому судорожно ищет для своей прогулки под ливнем цель. Она вспоминает, что стены ее квартирки голые, холодные, не согреты ни коврами, ни шкурами, как горные наделы, ожидают своего часа. Стены Инка берегла, надеясь, что когда-нибудь удастся купить домашний кинотеатр и посмотреть фильмы о косулях, бобрах и ястребах, живых и диких. У гуанако и страусов, свободных от клеток, самые счастливые и красивые в мире глаза, в них стоит заглянуть, и посредничество хорошего телевизора с крупным и плоским экраном может здорово обогатить впечатления. Фильмы о природе могли бы здорово скрасить Инкину жизнь, ей нравилось, что лесные, горные звери и те, что пасутся возле рек и озер, не знают зависти и зла, едят друг друга только от голода, не задаются и не хвастают по пустякам. Инка тоскует по дикой природе, по нехоженым лесным чащам, скучает по предгорьям и задумчивой зелени рек, но не может она даже мечтать, что когда-нибудь туда попадет. А кинотеатр она теперь купить не надеялась, теперь она не знала, что будет пить и есть через пару недель. Предчувствуя муки нехватки денег наперед, чтобы как-нибудь скрасить голодные безработные вечера, она решила купить большущую карту звездного неба. Вот и сыскалась цель для прогулки, к тому же можно было на время выйти из игры в оплакивании гибели «Атлантиса» и своей печальной безработицы, можно было пока не замечать, что направление ветра поменялось, и не волноваться, что близок день, когда придется тянуть корабли на бечевке.

Позволив дождю смыть с себя печаль и пыль, Инка старалась двигаться плавно, словно сдавала долгожданный экзамен. Шла она по стрелке, разрешая ветру надувать сарафанчик желтым парусом, трепать волосы и отнимать у худенького тельца остатки тепла.

Ручьи текут вниз по улице, а сочные капли дождя – разбиваются об асфальт и мелкими брызгами разлетаются во все стороны. С радостными воплями шлепают прохожие по щиколотку в воде, прикрывшись кто сумкой, кто целлофановым пакетом, а пугливые и суеверные люди в страхе озираются на гром, который бурчит из большого глухого барабана небес.

Фыркают мокрые джинсы, хлюпают юбки, неуклюжие прыжки разбрызгивают лужи, визг заглушает шум дождя, и только разноцветные бабочки-зонты пролетают с чинным достоинством. Машины плывут в потоках улиц, обдавая прохожих брызгами из-под колес, а небо цвета мокко с черничным сиропом нахмурилось, словно город спрятали от Солнца под чехлом из толстого брезента.

Инка послушно идет по указателю, старается не уклоняться от заданного направления. Она вымокла, с сарафанчика капает не меньше, чем с карнизов и козырьков, кофточка отяжелела, потемнела и превратилась в щедро смоченную губку. Инке хочется отругать себя за всю эту бестолковщину, но она твердо усвоила: «Не высказывайся на пути», – и это удерживает ее и не дает еще одной грубости просочиться в мир.

Но недолго Инке удается соблюдать плавные, размеренные движения. Выйдя на проспект, она не выдерживает, срывается на бег и, с визгом перелетая через лужи, рывками, пунктиром, скачками и прыжками дикаря, приближается к задумчивому и усыпленному дождем сердцу мегаполиса. Океан Людской заметно убыл, редкие прохожие встречаются на пути, и те бегут к укрытию. Машины, помахивая дворниками, пронося мимо тепло, музыку и сонные изнеженные тела ездоков. Инка так слушалась указателя, что даже пересекла крупный газон, зеленеющий прической-бобриком и редкими лютиками-цветиками среди канав и глины. Там ноги ее разъехались, мокасины заметно прибавили в весе, обросли внушительной подошвой из земли и травинок. Вскоре Инка стала похожа на замороженного цыпленка, тельце ее дрожало, а улицы намекали на приближение к центру запахами жаркого, мясным дымом, черным ароматом кофе и ванильным ветром, а также пестрыми козырьками магазинчиков, зеркальными окнами офисов и контор. Окраинные дома-времянки, симулянты жилищ, известковые ракушки-дома, пристанища на одну жизнь-ночь для случайных, нечаянных людей таяли, пятились в глубь переулков, терялись за гордыми зданиями из серо-бурого камня. Все чаще на Инкином пути попадались новенькие пластмассовые особняки, пахнущие краской, стеклянные новостройки, что похожи на яркие брелоки-безделушки и готовы приютить в свои извилистые пещеры сотни никому неизвестных и бесполезных контор, консалтингов и офисов.

Инка бежала быстро и хотелось бежать еще быстрее, оттолкнуться и улететь прочь, куда глаза глядят. Но улететь прочь не удавалось, сил не хватало и духу тоже, зато ноги согрелись, разбрызгивали капли-осколки луж вместе с отражениями домов, сворачивающих вбок улочек, дворов-ущелий и побрякушек в витринах. Бежала Инка, капли в разные стороны разлетались с ее желтенькой кофточки и сарафана. Плечико ее оголилось, мокрые волосы слились, легкие, незатейливые мазки макияжа давно смылись дождем. Бежала Инка, на ее щеках наметился румянец, в горле – небольшой морской еж в груди – волнение от пережитого, золотая пластинка плясала на ее шейке, рассыпая по сторонам тусклые отблески, а сердце скакало, как гуанако по камням. В голове проснулась умная мысль: «Уаскаро, Уаскаро, ты ошибся. Не надо было меня замедлять, эта заумная осторожность мне ни к чему. Я – лепешка из другой муки. Надо было подтолкнуть меня, вскинуть вверх, придать смелости, чтобы я сорвалась и полетела…» Такие астероиды-думы проносились, сталкивались, потом уже крупицы, а вскоре и вовсе пыль закружила в ее голове настоящим торнадо. Дождь упрямо преследовал, восполняя рассыпанные с сарафанчика капли новыми. По проспекту проносились ездоки-хамы в натопленных салонах, они накрывали Инку с головы до пят лохмотьями грязных брызг и за это обжигались, замечая в зеркале заднего вида, как девчонка посылает вслед безупречное SOS-I на языке резких жестов и гневных прыжков.