Читаем без скачивания Серебряное озеро - Август Стриндберг

Тут терпение прокурора истощилось; он поблагодарил за вечер и встал из-за стола — под предлогом, что ему нужно проверить какой-то мифический пожарный пост, — после чего прихватил с собой Либоца и направился к дверям.

Асканий же, у которого было туго с восприятием, успел лишь пробормотать: «Позвольте, нет, позвольте…», когда в дверях, преградив путь уходящим, возникла Карин с бутылками воды, и Черне, страдавший неизбывной жаждой, соблазнился задержаться, так что трактирщик завел новую речь:

— Да какая может быть почта посреди ночи, она давным-давно закрыта…

— Я говорил не о почте, а о пожарном посте…

— Телеграф еще иногда бывает открыт по ночам, а уж почтовая контора — ни в коем случае!

— Доброй ночи, братец, иди-ка ты спать, — бросил через плечо прокурор, убегая и уводя за собой Либоца, который порывался отстать, чтобы распрощаться по всем правилам.

Трактирщик, не поднимаясь, продолжал высказывать в темноту и пустоту свое негодование по поводу людской неблагодарности и бестактности.

Что касается прокурора с нотариусом, то стоило им выйти на улицу, как они словно с цепи сорвались: им нужно было излить все, о чем им не дали поговорить в павильоне, и они завели ночную беседу, продолжавшуюся на краю тротуара, на главной площади, на кладбище — и затянувшуюся до самого утра.

Спустя неделю адвокат Либоц обручился с Карин, и они стали каждое утро гулять на природе. Асканий сделался холоден с обоими и упрекал девушку в неблагодарности.

Тем временем Либоцу пришлось выдержать нелегкую борьбу, поскольку брат атаковал его письмами с требованием поручительства в несколько тысяч крон. Адвокат доказывал, что не может поручиться на сумму, которой у него нет. «Однако для женитьбы у тебя деньги находятся», — парировал брат. Столь тонкое выражение явного эгоизма на несколько дней укрепило дух Либоца, поскольку это было уж слишком даже для него. Одновременно ему пришлось взять на себя заботы об отце, который разорился и заболел и которого нельзя было поместить в дом призрения, так как, во-первых, его слишком все ненавидели, а во-вторых, у него была зажиточная родня. Старика отвезли в городскую больницу, где Либоц стал содержать отца по второму разряду. Тут нотариус решил, что уже выполнил свой долг по отношению к близким и с него нельзя требовать поручительства за брата, но кое-кто придерживался иного мнения. В частности, однажды к его столику подошел за обедом Асканий и прошептал:

— Негоже бросать в беде собственного брата.

— Не я навлек на него беду! — робко попытался возразить Либоц.

— А кто же? Он страдает из-за недостойного поведения других.

Сей софизм опять-таки зиждился на лжи, однако опровергнуть его было невозможно. Либоц долго молча обдумывал свое положение, затем пошел домой. Там его ожидало очередное письмо от брата, в котором тот живописал, каким из-за него подвергается мукам. Оказывается, граф проиграл тяжбу, где Либоц выступал от имени истца. Тут же кто-то обронил фразу «ходатай по мелким делам», и, когда управляющий признался, что это его брат, ненависть перекинулась на него самого. А когда пришла газета с описанием пьяного дела, граф сунул ее под нос управляющему, прошипев:

— Я был прав! Господин адвокат думает только о выпивке.

Учитывая все обстоятельства, Либоц понял, что, хотя и невольно, он таки навлек на брата неприятности, и тогда он подписал опасный документ и отослал его. Но, будучи донельзя откровенным с Карин, адвокат рассказал ей об этом поступке, и она осудила его, поскольку, мол, расплачиваться за это когда-нибудь придется и ей. Либоц вынужден был признать и ее правоту, а потому вновь испытал разлад с собой.

Помолвка продолжалась месяц, на большее ее не хватило. В первую неделю они говорили о детстве, о родителях и другой родне, во вторую неделю — о будущем, о том, как отметят бракосочетание и где поселятся. Поскольку они сходились по всем пунктам (Либоц решил оставить практическую сторону дела Карин), квартира вскоре была снята — в воображении, и так же в воображении обставлена, отчего ни добавлять к сказанному, ни обсуждать что-либо более не требовалось. В третью неделю они вспоминали разговоры первой недели, а в четвертую — второй. Либоц стал замечать, что темы для бесед истощаются, что обмен мыслями не бывает достаточно живым, не зажигает его, не пробуждает воодушевления. Впрочем, сам адвокат, ради взаимного согласия, оставлял под спудом всякое свое мнение, если оно отличалось от Каринова, а может быть, он просто внушил себе, что для долговечности счастья в браке им непременно надо по всем статьям сходиться во мнении. Любовь к себе женщины он почитал столь великой честью, что взамен отдал ей власть над всем, кроме своих судебных дел: о них он даже не рассказывал, поскольку они принадлежали другим людям.

Один из воскресных дней, благо у Карин был выходной, они решили целиком посвятить приятному времяпрепровождению — пообедать где-нибудь в окрестностях и вообще получить побольше удовольствия. Они вышли в девять утра и быстро миновали заставу. Сначала разговор касался мелких событий, произошедших с полудня вчерашнего дня, когда они расстались.

— А вечером народу было много? — поинтересовался жених.

— Уй да, по субботам у нас всегда полно.

(Это он знал не хуже нее.)

— Хозяин был в хорошем настроении? (Он никогда не бывал в хорошем!)

— Ворчал по привычке, но он все ж таки славный человек. (Карин часто употребляла это слово, потому что знала, что ее тоже называют славной.) А ты где был вечером?

— Сидел дома и писал, хотел освободить сегодняшний день, милая… Ты только посмотри на эту огромную птицу, не иначе как красный коршун.

— Красные коршуны у нас тут не водятся.

— А я уверен, что водятся, и это точно он, потому что у него хвост с глубоким вырезом.

— Ты не думаешь, что это может быть сарыч? Кричит вроде бы похоже.

— Не исключено, но у сарыча хвост не вырезан.

— А у трясогузки вон там, на изгороди, тоже хвост вырезан.

— И правда, я и не подумал… хотя про хвост я читал в «Естествознании» у Берлина…[67] впрочем, не знаю, ты наверняка права, дорогая Карин.

Таким образом с красным коршуном было покончено, и их быстрые шаги сопровождались теперь лишь шорохом подошв и платья. Либоц сухо молчал, чувствуя в голове пустоту и обводя глазами поля в надежде найти хоть какой-нибудь повод для разговора, тогда как душу его тяготил один судебный процесс, о котором он, однако, не хотел упоминать.

Адвокат долго шел, мысленно перелистывая это дело, когда его молчание показалось Карин неуместным и стало смущать ее.

— Да скажи хоть что-нибудь, Эдвард! Мне делается не по себе, если ты молчишь.

Либоц выкинул из головы свидетельские показания, но в растерянности не нашелся сразу и ляпнул то, чего не должен был говорить ни в коем случае, а именно:

— Что ж мне такого сказать?

Это было признание банкротства, объявление своей несостоятельности, он как бы обрезал все связующие нити. Рядом шагали два чужих человека, каждый из которых думал о втором, об их отношениях, о причине молчания. И вдруг отчуждение переросло во враждебность. Каждый чувствовал свое вероломство: вот ведь идут бок о бок и молча думают, и ни один не открывает другому своих мыслей. И чем дольше они молчали, тем было хуже для них. В отчаянии Либоц сорвал первое попавшееся растение и с наигранным интересом воскликнул:

— Смотри, какой замечательный цветок!

Карин уловила и наигранность, и подачку, а потому не стала ни смотреть в ту сторону, ни отвечать, она даже ускорила шаг, словно хотела сбежать от всего этого.

Либоц нагнал ее с ощущением, что ему дали отставку, уверенный, что все кончено, и думая о том, где же теперь будет обедать, если дорога к Асканию заказана, прикидывая, попадет ли история в газеты и что скажут горожане. Он настолько живо вообразил себе новый расклад, что пошел медленнее и на самом повороте отпустил Карин вперед, так что она скрылась из виду. Впрочем, он посчитал это совершенно естественным: невеста порвала с ним, между ними все кончено, ну и слава Богу. Он присел на камень, снял шляпу, утер пот со лба, но не заплакал; более того, Либоц испытал такое облегчение и такую несказанную радость от своего одиночества и обретения прежнего себя, что принялся, насвистывая, рисовать что-то на земле.

«Удивительная все-таки штука жизнь! — думал он. — Право слово, удивительная!»

Тут, однако, потянуло ветерком, и на адвоката напал страх, Либоц поднялся с камня и тронулся дальше, причем стоило ему миновать вместе с тропой поворот, как он увидел Карин: она стояла, прислонившись к дереву, и плакала.

Они стали плакать вместе, безмолвно, в отчаянии оттого, что оба не годятся друг для друга, не знают, чем занять другого, пока у Карин в конце концов не вырвалось: