Читаем без скачивания Меч Константина - Деян Стоилькович

Надеюсь, что твой Бог укажет тебе пути более правильные, нежели те, которыми водила меня моя тупоголовая гордыня, и я желаю, чтобы ты познал истинную сущность этого безумия и чтобы ты победил. Что же касается меня, то ты знаешь, что я – человек без роду племени и сестра, которая принесет тебе это письмо, – единственное, что было у меня в этой жизни. Совсем скоро забудут меня мои подельники, мои партнеры по грязным делишкам, девки из борделей, продажные правоохранители и лицемерные торговцы смертью… Наебут они меня мертвого точно так, как я умел их наебывать, пока был жив. В общем-то, это будет проявлением хоть какой-то справедливости, не так ли?

Но только ты этого не делай.

Поставь за меня хоть разок свечку, вспомни те дни, когда все было по-иному, когда мы были молодыми и неиспорченными нищетой и гордыней. Когда мы еще не знали ничего о том, что кроется в зазорах между двумя мирами, что таится под землей, по которой мы ходим, какие неведомые тайны прячутся на расстоянии вытянутой руки… И как много мы можем потерять, если дерзнем покуситься разгадать их.

Кто знает, друг мой…

Может, единственной могилой моей останется та, что теперь хранится в твоей памяти.

Неманя Лукич почувствовал, что в груди ширится неизъяснимая леденящая пустота. Взгляд его остановился на приписке в самом низу листа, сделанной мелким почерком:

P.S.

Оборотная сторона письма содержит ответ на некоторые загадки, которые ты так хотел расшифровать. Может быть, это покажется тебе более интересными, чем бред мертвого человека.

Неманя перевернул лист, который держал в руках, и затаил дыхание. В верхней части крупными буквами было написано:

ARCANA CONSTANTINA[56]

Под ними аккуратно нарисованная карта.

Он всматривался в переплетение ходов античного Наиса, вычерченных длинными извилистыми линиями, в топонимы, обозначенные рунами, в большой центральный круг, где пересекались все пути, в этот перекресток…

Неманя вдруг подумал, что хорошо бы когда-нибудь вернуться туда. В Ниш. В Наис. Под землю. И разгадать все тайны, те, до которых не добрались Драгутин Стеванович и Генрих Канн. Разгадать значение древних арканов, увидеть истинное лицо Константина Великого… Но его мечты прервал резкий свист, раздавшийся в небе. Где-то на Калемегдане один за другим прогремели взрывы, потрясшие до основания старинную крепость.

ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ…

Неманя вынул зажигалку, чиркнул кремнем, и желтый огонек родился как будто из ничего. Нимало не колеблясь, он поднес письмо-карту к пляшущему огоньку, и пламя охватило бумагу.

Когда она догорела, Неманя почувствовал облегчение.

Через пару мгновений от последнего письма Драгутина осталась только кучка черного пепла. Неманя встал и обвел взглядом огненный фронт, приближавшийся к Белграду со стороны Авалы.

Где-то за ним, внизу, к столице также приближалось нечто темное…

Длинная извилистая линия.

Крсман Теофилович все еще оставался в городе.

Но бежать отсюда следовало, ибо это была уже не та Сербия, которую он знал, не тот город, в котором он родился. Теперь это была вотчина коммунистов, которую они превратили в свинарник. Ему следовало благодарить собственную предприимчивость, Божий промысел и жадность двух комиссаров, которые пока еще не арестовали его. Иначе бы он давно гнил в тюрьме, как большинство уважаемых граждан Ниша, которых ожидали сфабрикованные приговоры так называемых народных судов.

Все было подготовлено к исходу.

Самое необходимое он упаковал в несколько чемоданов и сумок. Вещей было немного, но на первое время должно было хватить. Они уедут на телеге к болгарской границе, а там их встретит старый деловой партнер из Софии, который уже обеспечил им поддельные документы. Дальше придется перебираться через Албанию, где их проведут местные контрабандисты. За эту услугу они потребовали заплатить золотом, причем половину авансом, – об этом уже договорился их болгарский приятель. Потом морем они попадут в Италию, а там… Кто знает? Одряхлевшая Европа пребывает в полнейшем хаосе. Изо дня в день приходят взаимоисключающие известия, и никто не знает, что в них правда, а что – ложь. И потому кто знает» в каких краях придется осесть ему и его семье, если их побег вообще удастся.

Сначала он хотел бежать через Грецию, но ему сказали, что тамошние партизаны жгут все церкви подряд и убивают попов. Да и избранное им наконец направление тоже не слишком безопасное, однако иного пути нет, потому он и вынужден рисковать.

В последний раз Крсман посмотрел на родной дом. Ему было не так уж и жалко покидать его, поскольку им уже объявили, что второй этаж займет некий пехотный капитан, а первый зарезервирован за комиссаром из Азбресницы с его семьей. За Теофиловичем великодушно оставляли летнюю кухню и сарай. Магазины он позакрывал, но на следующую же ночь их разграбили. Кафе, которое он держал на паях с Томо Шебеком, превратили в столовую и помещение для общих собраний. Шебек воспротивился, и его арестовали. Он просидел в камере примерно неделю, а когда наконец его выпустили, он уже мало походил на человека. Его так избили, что он ослеп на один глаз. Все случилось именно так, как предсказывал майор Лукич. Как только коммунисты вошли в город, они немедленно принялись чинить расправу над «предателями» и «пособниками оккупантов». Они даже устроили фарсы с судилищами, в которых «народными заседателями» были городские оборванцы и сельская нищета. Все эти процессы проходили, как правило, в зале гостиницы «Русский царь». Уже в середине ноября там судили пятерых «предателей», которые, по мнению обвинителей, передали недичевцам какого-то партизанского командира из Сврлича. Всех пятерых приговорили к смертной казни. Потом судили Йована Чемеркича, директора гимназии и председателя городской общины во время оккупации, потом адвоката и депутата Марко Нешича, а также Веру Вировац, переводчицу при немецкой комендатуре. Все они были приговорены к расстрелу. Не обошли вниманием и уважаемых граждан Ниша, торговцев и промышленников. Избежавших пули и петли лишали всех гражданских прав и отправляли на принудительные работы, а также конфисковывали все их имущество.

Крсман понимал, что взятки, которые он раздает налево и направо, не надолго уберегут его от коммунистической «юстиции», потому он окончательно решил бежать. Со смешанными чувствами он спустился с веранды и направился к воротам, не желая даже еще раз взглянуть на свою бывшую обитель.

Данка стояла у ворот и копалась в сумке. Выглядела она совершенно потерянной, потому что все еще не могла поверить в то, что с ней происходит. Она подняла голову и посмотрела на мужа.

Ее взгляд кричал: «Помоги мне!»

Крсман подошел к ней, быстро помог упаковать в чемодан два огромных кожаных альбома с семейными фотографиями, после чего тщательно осмотрел багаж. Сначала ему показалось странным, что она непременно хочет взять эти альбомы с собой, но потом понял. Человек на чужбине живет воспоминаниями о потерянном доме.

Им хватило всего пары месяцев коммунистического режима, чтобы Данка наконец поняла, что Крсман – единственное, что у нее осталось в этой жизни. Однажды утром она проснулась, почувствовав собственную беспомощность. Ее охватил страх, и взгляд утратил презрительность и утонченную господскую гордость.

Тогда она проснулась с немым вопросом: «Крсман, что будет дальше?»

Вот и этим утром она смотрела на него точно так же, с тем же вопросом, готовым слететь с губ.

– Иди за ребенком, – сухо сказал он.

Он смотрел, как жена идет по длинной дорожке к входным дверям дома, и ему показалось, что, несмотря на все потери, он кое-что приобрел. Собственную жену, например.

Данка ступила в полумрак гостиной и окликнула:

– Милица? Дитя мое, господи, где же ты?

И тут она заметила маленькую фигурку, преклонившую в красном углу колени перед фамильной иконой.

– Уже иду, тетя, – прошептала девочка не оборачиваясь.

– Хорошо. Только поспеши, нам пора.

Произнеся это, Данка вышла из комнаты. Она не могла видеть, как штора на окне, прорубленном в восточной стене, колыхнулась под легким дуновением ветерка. Не могла видеть, как девочка поднимается с колен, поглаживая кошку, которую держала на руках. Не могла видеть, как она усмехается.

И наконец…

Она не могла видеть, как глаза девочки сверкнули острым алым огоньком.

В равнине ощущалось какое-то исконное одиночество, некое равнодушие, которое лениво поднималось к черте, обозначающей линию горизонта. Генрих Канн смотрел в сторону этой черты, за которой пропадали длинные борозды на вспаханном поле и начиналось сумрачное небо Воеводины. Сейчас он хорошо все понимал. Он ненавидел эту страну, эти пребывающие в вечных войнах Балканы, этих жестких, неотесанных людей. Он ненавидел их проклятые родоплеменные принципы, их примитивный язык, их грубые славянские лица…