Читаем без скачивания Смерть Вазир-Мухтара - Юрий Тынянов

14

Потом было поздравление от аманатов - залога верности племен разнородных: сытых, полуголодных и совсем голодных, бедного состояния. Их принарядили. Привели под слабым караулом пятьсот пленных персиян, в совершенном порядке. Наибов угощали, а солдаты стояли вольно. На террасе было угощение: экзарха и знатного духовенства, почетных граждан и пленных персидских ханов, приведенных без всякого караула: Алима, Гассана - бывшего сардара Эриванского - и еще третьего, узкобородого. Угощение губернатора Завилейского и полномочного министра персидского Грибоедова. Угощение знатных дам. Был молебен, молодецки отслуженный экзархом, и была большая пальба из пушек. На террасе близ дома разложили ковры для аманатов и ремесленников, и они уселись на них. - --------------------------------------(1) О! как это великолепно! (фр.) (2) Наш генерал... (фр.) (3) Прелестно! (фр.) Генерал Сипягин обходил их и пальцем считал. Насчитал пятьсот человек. Нарочно расставленные песельники в разных местах города, и главным образом на площадях, запели национальные грузинские песни. Были извлечены пыльные барабаны и трубы, употреблявшиеся при грузинских царях, и в них играли. Национальные плясуны скакали. Аманаты внимали музыке, звуки которой всегда доставляют неизъяснимое удовольствие. В окнах и на крышах домов сидело большое количество зрителей. Женщины, робко укутавшись в чадры, вышли на площадь. Аманатам было роздано по пятаку и вдовам по гривне. Сироты ели жареных баранов. Генерал Сипягин смотрел, чтобы всем досталось. И национальные плясуны скакали. Тифлисское купечество пожертвовало на устроение богоугодных заведений сорок шесть тысяч рублей ассигнациями. В семь часов вечера все окончилось. Тогда поставили столы на сто пятьдесят персон в зале. И снова тогда началось.

15

Сипягин сказал толстому полковнику, указывая глазами на грибоедовскую спину и, в другом конце залы, на край Нинина платья: - Это брак по расчету, полковник. Я распознаю влюбленных. И не пахнет. У него есть замысел на Грузию, я это знаю достоверно. Жаль, хороша! Он на ходу написал записочку, подозвал лакея и тихонько сказал: Госпоже Кастеллас, незаметно, - бросил полковника, потом подхватил Грибоедова, по дороге подцепил Завилейского и рухнул с ними на диван. - Музыка какова? - спросил он и засмеялся глазами. - Откуда вы взяли музыкантов? - А что, хорошо ведь играют, Александр Сергеевич? - Нет, плохо. - Музыкантов я так набрал, - сказал тогда Сипягин вовсе не смущаясь: - пять человек из своей дворни, пять из проходимцев да один аманат из князей. И иногда гляжу на них: Васька ли это? Ведь это же Васька, говорю себе. А он, шельмец, в черных одеждах, и уж не Васька, нет. Он - музыкант. Он капельмейстер. Управитель. - Это, стало быть, Васька капельмейстером? - И заметьте, Александр Сергеевич, как это возвышает, так сказать, облагораживает. И потом - это даже сближение двух народностей. Аманат тот плохо играет, я того, если хотите, так взял: может быть, туземный гений какой-нибудь из него образуется. - Покамест, не видно, - сказал почтительно Завилейский. - Не видно, - согласился генерал. - Но опыт, опыт. Все опыт, все. Все вокруг - опыт. Прекрасными серыми глазами посмотрел вокруг генерал. Прямо перед ним был Муштаид-Ага-Мир-Фет, главный мулла тифлисский. Он сидел важный, в отличном халате, и осанкою напоминал архиерея. Но котильон скрывал по временам Муштаида, котильон, в котором плескались вместе с русскими девами и грузинки в национальных костюмах. Вот проплыла Нина. Грузная чета грузинских князей играла в мушку, в отдаленном углу, и - рядом заглядывал в карты старый русский полковник с кальяном в руках. - И все политика, - сказал генерал восхищенно - все, что вы здесь видите, - политика. Я знаю, что осуждают: Сипягин - мот, Сипягин - тот да этот. А я: Сипягин - политик. Генерал хитрит. Он запрокидывает голову. И не дождавшись любопытства: - Политика, - говорит он, - границы, - говорит он, - ведь это не только что раз-два. Границы провести легко, но стереть-то, стереть-то их трудно. Я центром политики ставлю что? Единственно душевные потребности. - Но, например... - начинает Завилейский. - Например, - перебивает генерал, - ханы. Бунтуют? Недовольны? Пожалуйте на раут. Например, капитаны и поручики - на раут, на раут, господа. Не ворчите на походы. Хлеб-соль, господа. Туземная аристократия негодует на нисхождение? - веселитесь, господа. Вы пленный... наиб? спрашивает он у Завилейского. - Приходите покурить, если танцевать не умеете. И вот, собственно, уже до вас относящееся, милый мой Александр Сергеевич: почтите, полюбите в соприкосновении особу. Наружное оказательство ведь имеет на здешний народ большое влияние. А потом и до Персии дойдет. - За что же они меня, Николай Мартьянович, любить-то будут? - А за что Милорадовича любили? - спрашивает генерал серьезно. - То есть не персияне же собственно Милорадовича любили? - Все любили. А за что? А ни за что, - торжествует генерал. - Просто русский баярд, chevalier sans peur et reproche (1). Он понимал человека, душевные потребности понимал. Он, например, с Блюхером цимлянское пил. Шампанского он не любил. Сидят, молчат. Ну и... употребят. Блюхер спустится под стол, адъютанты его подымают и относят в экипаж. И Милорадович мне раз говорит: люблю Блюхера, славный, говорит, приятный человек, одно в нем плохо: не выдерживает. Но, ваше сиятельство, возразил я ему раз, вот как вы, - генерал кивнул Завилейскому, - Блюхер не знает по-русски, а вы по-немецки. А по-французски оба плохо знали. Какое же вы находите удовольствие в знакомстве? И граф мне тогда ответил: э, как будто надо разговоры. Я и без разговоров знаю его душу. Он потому и приятен, что сердечный человек. Грибоедову вдруг захотелось пощекотать Сипягина. Генеральские серые глаза были детские, и по корпусу, лицу, даже морщинам ясно было видно, каким генерал был в детстве. - О, - говорит вдруг генерал, - а что было в Париже! Какие женщины! Какие женщины, бог мой! Combien de fillettes! (2) Одна - Jeannette (3) танцевала на столе - sans dessous (4), - громко шепчет генерал, - так граф ей, знаете, цветы, цветы туда бросал. Но, заметив невдалеке Елизу с Мальцевым, он сорвался и их тоже притащил в угол. - Здесь прохладнее, графиня. Надеюсь, на этой жаре лед растаял? У наших милых дам самолюбие охладело? У нас здесь, в глуши, у милых дам очень развилось самолюбие. Елиза не хочет наносить первой визиты, а дамы тоже не хотят. Сипягин терпеть не может Паскевича, а тот его, и потому генерал всячески печется об Елизе. На балу познакомились, и теперь визиты пойдут как по маслу. - Вспоминал, графиня, своего баярда. Цифра четыр- --------------------------------------(1) Рыцарь без страха и упрека (фр.). (2) Сколько девочек (фр.). (3) Женетта (фр.). (4) Без белья (фр.). надцать имеет для меня, графиня, особое значение. Четырнадцатого октября я родился, четырнадцати лет поступил на военную службу, сержантом, - генерал улыбается, - четырнадцатого ноября двенадцатого года был назначен начальником штаба авангардных войск. В четырнадцатом году вступил в Париж. О, Париж, графиня! Какой это был геройский год! И четырнадцатого декабря я потерял своего баярда. - Граф ведь был вашим начальником, генерал, - говорит Елиза, чтобы что-нибудь сказать. - Отцом. О, это была важная для России пора! На пути от Вязьмы к Дорогобужу, поверите ли, графиня, среди разломанных повозок, побитых лошадей и разбросанного оружия, я наблюдал... людоедство. Графиня смотрела значительно на Мальцева. - Не более и не менее. Французы безо всякого содрогания резали на куски тела своих павших товарищей и, обжаривая оные на огне, - ели. - Oh! - Графиня ищет защиты у Грибоедова. - И часто, Николай Мартьянович, вы наблюдали подобные случаи? спрашивает с участием Завилейский. - Часто, - генерал машет рукой, - но покойный наш баярд за вечерним товарищеским чаем, бывало, любил рассказывать, как случалось во время голода питаться ему своей амуницией. Елиза нарочно роняет веер. Генерал наклоняется за ним. - Как же это он питался амуницией? - любопытствует Завилейский. - Ваш веер, графиня. Просто. Нет фуража, нет разных баранов, нет, графиня, разносолов - и вот однажды, когда уже граф съел под Вязьмою свое сено... - Но как же сено? - Елиза не смотрит уже на генерала и начинает задыхаться. - Это часто случалось, - генерал закрывает веки, - когда приходилось плохо, граф обыкновенно брал себе в палатку сено из стойла, и доктор его, немец, я забыл к сожалению, его фамилию, нужно заглянуть в мемориалы... фон Дальберг... - Вы пишете записки? - Писал. Клочки походной жизни. Исчезнут вместе со мною... фон Дальберг... - Это, должно быть, страх как любопытно? - Нет, - генерал смотрит добряком, - просто некоторые тактические соображения и ряд, может быть, живописных, но увы, уже не имеющих цены случаев. И фон Дальберг отбирал съедобные стебли для графа. Что пишет наш дорогой граф, графиня? - спрашивает генерал, слегка краснея. - Благодарю вас. Он здоров и бодр. Кивок человека, посвященного в семейные тайны и сочувствующего. - А к Александру Сергеевичу у меня великая просьба, - говорит генерал напоследок, - я хочу вашим именем, Александр Сергеевич, украсить первые нумера "Тифлисских ведомостей". Ведь вы у нас главный член Комитета. - А разве статей не довольно? - Много. Как можно, это ведь умственный канал. И я, знаете ли, делаю это постепенно. Сначала легкий отдел - примечательности, смесь. Иностранные известия. А потом - пожалуйста, политические и собственно военные статьи. Петр Демьяныч статью дал, презанимательную. - В этом нумере, - говорит Завилейский, - будут чудесные статьи. Я читал с удовольствием: об ученых блохах - простите, графиня, - и об одном мужике. Генерал крякнул с неудовольствием, но глаза его смеются. - Да что ж об ученых блохах. Их ведь нынче тоже много развелось, говорит он весело, - ученых-то блох. А о мужике, признаться, прелюбопытный эпизод. Вы напрасно, Петр Демьянович, критикуете. - Я не критикую, - поспешно говорит Завилейский, - действительно, о мужике очень любопытно, и я даже удивляюсь, как духовная цензура не придерется. - Духовная цензура, - говорит генерал с удовольствием, - да мне это сам экзарх рассказывал. - Расскажите же нам, дорогой генерал, что это за мужик? - просит Елиза. - Сущие пустяки, графиня. Просто один комиссионер, который хлеб заготовлял где-то там в Имеретин, купил у мужика хлеб и, не успевши возвратить ему десять мешков, умер. Ну, провиантская комиссия послала своих чиновников описывать мужиково состояние. Но мужик чиновникам говорит: извольте мне вернуть мои мешки. А чиновники, видно из молодых, отвечают, что как комиссионер умер, то мужик может о мешках просить у бога. И вот проходит несколько дней. Что там чиновники делают, я не знаю, но мужик опять является и объявляет комиссии: я, говорит, по полученному приказанию просил у бога, но бог, говорит, направил меня в комиссию, чтоб от нее получить мешки. Те, конечно, изумились и говорят ему: что ты лжешь? А мужик отвечает: если, говорит, не верите, то справьтесь о том у бога. Грибоедов засмеялся счастливо. - И это вам, генерал, сам экзарх рассказывал? - Не верите, так спросите у него, - сказал Сипягин и захохотал. Елиза поднялась. Она нашла, что все это неприлично. Завилейский ускользнул. Издали мелькнули грек Севиньи и Дашенька. И генерал, оставшись с Грибоедовым наедине, вдруг взглянул на него добрым оком. - Стар становлюсь, - сказал он. - Так ли я плясал когда-то. Он действительно осел весь, глаза у него были старческие. Тут только Грибоедов увидел, что генерал сильно, по его выражению, употребил. И вдруг генерал взял его за руку и пролепетал, указывая на кого-то: - Tenez-vous, mon cher... (1) В углу залы стоял, с длинной талией, капитан Майборода. - Я вот не люблю сего создания века, - сказал генерал и зевнул. - Это роняет, если хотите, гвардию. Ну пусть бы оставили в армии, наградили бы как-нибудь, не то зачем же в гвардию? Это шермицель. Генерал выражался по-военному. Шермицель - это был урон, афронт, поражение. - А в армии можно? - спросил с любопытством Грибоедов. - В армии можно. Куда ж его деть? - уверенно ответил генерал. Грибоедов, улыбаясь, положил свою руку на красную и растрескавшуюся генеральскую. - В армии можно, - повторил озадаченный генерал. - Ив гвардии можно. Теперь... теперь, генерал, можно и в гвардии. И полковником. И... - он хотел сказать: генералом... Но тут Сипягина перекосило несколько. Он пожевал пухлым ртом. - Зачем же, однако, так на наше время смотреть. На наше время, когда военная рука опять победоносна, знаете ли, Александр Сергеевич, так неуместно смотреть. - --------------------------------------(1) Держитесь, мой дорогой... (фр.) И он поднялся, совсем старый, и с неудовольствием осмотрелся. Но, задержавшись взглядом на цветах в вазе, вдруг улыбнулся, звякнул шпорами, и стан выпрямился, и глаза засмеялись, и он сказал: - А я совсем и позабыл о своих обязанностях. Пойти распорядиться фейерверком. И он прошелся разок по зале. К Грибоедову подошел Абуль-Касим-хан. На нем был шитый золотом халат, и он говорил по-французски. - Я понимаю, ваше превосходительство, что вы несколько медлите отъездом в наш бедный Тебриз, когда в Тифлисе так весело, так любезно. - Я нимало не медлю, ваше превосходительство, - ответил Грибоедов спокойно, - я еще не получил дополнительных инструкций и верительных грамот. Хан улыбнулся с пониманием. - А между тем его высочество сгорает нетерпением... И его величество также. - И его светлость Алаяр-хан также, не правда ли, ваше превосходительство ? - Его светлость поручили мне передать генералу Сипягину живейшую благодарность за его любезность во время пленения его светлости. Все забыто. Вас ждут как старшего друга. Какая прекрасная музыка! Когда я был в Париже... Тут случилось странное перемещение: его превосходительство спрятался за хана и несколько согнулся. Персидский глаз засмеялся, персидский глаз покосил в ожидании женского платья: близко проходил высокий, стянутый в рюмку пехотный капитан. Лицо его было узкое, гладкий пробор напоминал пробор его превосходительства. Абуль-Касим-хан сказал: - Как здесь приятно, как здесь любезно. Но здесь слишком жарко, не правда ли? Хан был очень любезен, Грибоедов давно его знал. Он прозвал его когда-то: chan sucre (1), и все его теперь так звали в Тифлисе. А Сипягин полюбезничал мимоходом с дамами и с ханами и потом свободно, независимо вышел в дверь и спустился в сад, где его ждала молодая госпожа Кастеллас. До фейерверка оставалось еще добрых полчаса, ночь становилась бледнее, хмель бежал из тела и не следовало упускать времени. - --------------------------------------(1) Сахарный хан (фр.). Какие в Тифлисе женщины! Мой бог, какие женщины! Combien des fillettes! (1) И где-то подвывает зурна, а вдали, в городском саду, еще горят лампионы.