Читаем без скачивания Семь минут - Ирвин Уоллес

Барретт очень сомневался, что за пределами Оуквуда найдется много магазинов, которые отважатся выставить «Семь минут». Большинство владельцев ждали окончания процесса.

«Но не все», — со знанием дела возразил Фремонт.

Барретт внимательно посмотрел на продавца. Фремонт хотел сказать, что кое-кто торговал ими из-под прилавка?

«Совсем немногие».

«Вы не забыли мой совет?»

«Какой? О да, помню. Вы советовали не продавать „Семь минут“ из-под прилавка. У меня нет ни одного шанса. К тому же где их взять? Видит Бог, как бы я хотел сейчас продавать „Семь минут“. Вы даже себе представить не можете, сколько мне звонили каждый день с просьбой продать книгу. Знаете, кто звонил? Сама Рэчел Хойт. Вы не знаете ее? Да нет, вы должны были слышать о ней. Она директор оуквудской библиотеки. Если бы вы знали, как она любит крепкое словцо! Рэчел уже два года борется против миссис Сент-Клер и ее Общества. Она очень разозлилась, когда узнала о моем аресте и попытке запретить продажу „Семи минут“. Она считает это настоящим преступлением. Ее это так разозлило, что она даже не стала ждать, когда пришлют „Семь минут“ из коллектора, а решила купить один экземпляр сама и выставить на самую видную полку назло Обществу. Рэчел позвонила и спросила, не смогу ли я продать одну книгу. Я побоялся продать экземпляр, который читает моя жена, но эта Рэчел такая проныра, что найдет „Семь минут“ сама».

Майк Барретт дошел до современного одноэтажного здания, в котором размещалась библиотека Оуквуда, и вошел внутрь, чтобы поговорить с Рэчел Хойт.

Барретт давно не заходил в публичную библиотеку, и облик здания, так же как атмосфера внутри, удивили его. Его юношеские воспоминания о библиотеках выражались словами «темный», «пыльный», «тихий». Оуквудская библиотека, напротив, оказалась светлой, чистой и далеко не тихой. Несколько студентов и студенток собрались у стола с газетами и журналами, что-то негромко обсуждая и стараясь сдерживать смех. Другие посетители удобно устроились за длинными столами, лениво читали или усердно что-то выписывали. Из-за хорошо освещенных стеллажей появилась влюбленная парочка. Юноша обнимал девушку за талию, а та несла стопку книг. Рядом со входом стояла полка с табличкой «Новые поступления», на которой лежали суперобложки еще не занесенных в каталоги книг. Барретт торопливо просмотрел заголовки, но «Семи минут» не нашел.

Он спросил у девушки за стойкой, как найти мисс Рэчел Хойт, и назвал свое имя и род занятий. Маленькая библиотекарша посмотрела на него широко раскрытыми от удивления глазами и выбежала в дверь за конторкой.

Она вернулась вместе с Рэчел Хойт, и Барретт удивился во второй раз. Как и большинство людей, он со школьных лет запомнил стереотип библиотекаря: пучок на затылке, пенсне, острый, постоянно чем-то возмущенный носик и крепко сжатые губы с неразличимой щелочкой между ними. Этот образ строгой библиотекарши, которая прекрасно знала свое дело, но была наглухо лишена чувства юмора, короче, не женщины, а серой мышки, засел в его голове.

Сейчас же перед ним стояла директор оуквудской библиотеки Рэчел Хойт, хорошенькая, как Мэри Лоуренсин на фотографии, и яркая, будто звезда эстрады на плакате. Ее волосы были гладко зачесаны назад и скреплены блестящей заколкой. Яркие влажные губы были слегка приоткрыты; розовая блузка, короткая шерстяная юбка, широкий пояс. Эта невысокая, крепко сбитая женщина излучала энергию. Ей, вероятно, было под сорок, но выглядела Рэчел Хойт десятью годами моложе. Барретт не сомневался, что она обладает большим умом, и наверняка знал, что бесед на личные темы эта женщина не допустит.

— Вы директор? — поинтересовался он.

— Да, — ответила Рэчел, поднимая тонкую изящную руку. На запястье зазвенели несколько браслетов. Она весело посмотрела на адвоката. — А вы кого рассчитывали встретить: Микки Мауса или Блумер Герл?[11] Это в далеком прошлом. Кстати, мистер Барретт, вы тоже не очень-то похожи на адвоката по уголовным делам, о которых пишут в книгах и которых показывают по телевидению. Вы совсем не похожи на проныру-стряпчего или адвоката-алкоголика, защищающего обездоленных и жертв несправедливости. Вы совершенно не похожи на Дарроу или Роджерса, Хоуи или Хаммела, если уж на то пошло.

— Не похож? — в шутку обиделся Барретт. — Почему?

— Слишком аккуратно одеты, и подбородок чересчур далеко выдается. У вас дорогой галстук, глаза не налиты кровью. Может, Чарльз Дарней, но только не Сидни Картон.

— Если бы вы знали, чем мне пришлось пожертвовать, когда я взялся за это дело, вы бы назвали меня Сидни Картоном.

— Ладно, Сидни, пошли, — рассмеялась Рэчел Хойт.

Маленький кабинетик оказался таким же чистым и бесхитростным, как и его хозяйка. Стол в центре был завален новыми книгами, подшивками «Библиотекаря», «Всезнайки» и «Библиотечного бюллетеня Уилсона». На столе лежали листки бумаги размером три на пять дюймов, соединенные резинками, стоял стаканчик с карандашами, булькал электрический кофейник, на бумажной тарелке покоились остатки бутерброда.

— Не возражаете, если я закончу обед? — спросила Хойт, садясь за стол и наливая кофе в бумажный стаканчик. — Хотите?

— Нет, спасибо.

— Тогда устраивайтесь поудобнее и чувствуйте себя как дома.

Он направился к стулу, но его внимание привлек огромный плакат на стене с надписью: «Билль о библиотечных правах», выпушенный американской ассоциацией библиотек.

— В нем шесть правил, — сообщила Рэчел. — Прочитайте третье и четвертое.

Третье правило гласило: «Цензура книг, проводимая добровольными арбитрами от морали или политики, а также разнообразными организациями, должна отвергаться библиотеками, чтобы люди имели право на получение информации через печать».

Взгляд Барретта скользнул по четвертому правилу. «Библиотеки должны оказывать помощь в различных областях науки, образования и книгоиздания и бороться со всеми попытками ограничить доступ к идеям, притеснить свободу высказываний, которая есть исконное право американцев».

Барретт взял стул и поставил перед столом.

— По-моему, здесь все написано черным по белому, — заметил он.

Рэчел Хойт дожевала последний кусочек бутерброда и возразила:

— Не совсем. Можно сказать, что каждый библиотекарь поддерживает эти два правила, а вообще-то все шесть, но мы расходимся во мнениях, что подразумевать под «просвещением через печать». Немногие, наверное, знают, что президент Эйзенхауэр однажды отлично сказал о наших проблемах в замечательной речи в Дартмутском колледже: «Не присоединяйтесь к поджигателям книг. Мы не должны бояться ходить в библиотеки и читать все книги, которые там имеются, если при этом не страдает наша мораль. Только такой должна быть цензура».

Она отхлебнула кофе.

— Да здравствует Айк! Но если серьезно, какой должна быть цензура? Ну, конечно, такой, чтобы не страдала наша мораль. Но чья мораль? Возьмем конкретную книгу. Допустим, Эйзенхауэр назвал бы ее неприличной, а судья Уоррен — приличной. Возьмем другую книгу. Американский коммунист говорит, что в политическом смысле она прилична, а член общества Джона Бэрча[12] называет ее неприличной. Скажем, «Семь минут». Мы с вами считаем ее приличной, а Элмо Дункан с Фрэнком Гриффитом — неприличной. Да, да, давайте возьмем книгу Джадвея. Я считаю, что она обладает общественной значимостью и художественными достоинствами, и я собираюсь купить ее и выставить на полках оуквудской библиотеки. В то же время работники библиотечных коллекторов, собравшиеся на совещание по отбору книг в Филадельфии, могут решить, что она воспевает разврат, а язык автора не выдерживает никакой критики. Поэтому они могут отказаться покупать ее и передавать в библиотеки. Директор какой-нибудь алабамской библиотеки может найти в ней общественную значимость, но из страха перед какой-нибудь патриотической организацией типа «Дочери Американской революции» не позволит своим библиотекарям покупать ее. Все это возвращает нас к тому же самому вопросу: чьим представлениям о морали и приличиях следует отдать первенство? Библиотекарем в наши дни быть так же сложно, как и политиком. Это одна из самых опасных профессий на земле. Трусам тут не место. Конечно, в нашем деле много трусов, но поверьте мне, в читальных залах сидит значительно больше тигров, чем мышей. И ваша покорная слуга — одна из этих тигриц. Я готова сражаться не на жизнь, а на смерть за свое детище — собрание книг. И за право выставить их на полках. А теперь, мистер Барретт, объясните мне, черт побери, что вы здесь делаете?

— Мисс Хойт, я пришел просить об услуге. Не покупайте и не выставляйте «Семь минут».

— Не покупать и не выставлять «Семь минут»? — Ее брови взметнулись вверх. — Вы шутите?

— Нет, я серьезно.