Читаем без скачивания «Теория заговора». Историко-философский очерк - М. Хлебников

Заметим, что и в контексте конспирологической парадигмы происходит существенная переоценка событий, приведших к попытке переворота 1825 г. Дело вовсе не в этической переориентации, меняющей позитивное отношение на негативное. Происходит структурное изменение логики понимания событий и людей, в них участвующих. На передний план выносится априорное наличие «тайного общества», возникшего задолго до самих декабристов. Ситуация усугубляется и усложняется тем, что проникнуть в скрытые замыслы заговорщиков нелегко из-за системы «матрёшечной» организации. Вот как об этом говорит один из виднейших конспирологов начала XX века: «Явные ложи служили удобным прикрытием тайных капитулов и ареопагов. Так, например, за военно-морской ложей “Нептун” скрывалась тайная ложа Гарнократа. За военными ложами скрывался и масонский “Союз благоденствия”, в который входили почти все будущие декабристы»{265}. Конспирологи подчёркивают тот факт, что некоторые из участников выступления на Сенатской площади даже до конца не осознавали, в каком типе общества они принимают участие, что в принципе отвечает реалиям той ситуации. Более того, обратим внимание на то, что многие так называемые «декабристы» имели весьма опосредованное отношение к собственно декабристским тайным обществам. Как отмечает современный отечественный исследователь: «Есть случаи, когда авторы показаний утверждали, что знали о цели и существовании «тайного общества», но формально не являлись его членами, или, наоборот, признавая себя членами, утверждали свою полную неосведомлённость о его цели и программе»{266}.

Поэтому, на наш взгляд, политический заговор как таковой и его конспирологическая интерпретация, включающая некоторые действительные, реально произошедшие события, не могут рассматриваться в едином исследовательском контексте.

ГЛАВА 4.

Трансформация «теории заговора»: от расовой конспирологии к социоцентрической модели

Необходимо чётко различать такие понятия как «теория заговора» и ксенофобия. В отличие от «теории заговора», ксенофобия представляет собой интуитивно-эмоциональное отторжение, неприятие представителей иного этноса, расы. Как правило, ксенофобская реакция индифферентна к рассмотрению социально-политических форм организаций отторгаемого объекта. Данный вид реакции ситуативен, последующая апелляция к религиозным, этическим, историческим различиям уже выходит за рамки ксенофобии и принимает форму национализма. Именно национализм рационализирует, придаёт дискурсивность и культурную легитимность архаико-эмоциональным проявлениям ксенофобии, поднимая её на более высокий уровень. «Национализм как идеология или как социальное движение — явление исключительно нового, “модерного” времени; он не известен в странах, не затронутых процессом модернизации. Национализм возникает как специфическая идеология массовизации, то есть как формирование представлений о коллективной общности и целостности, охватывающих все прочие социальные образования, которые существовали прежде: сословия, конфессии, территориальные или этноязыковые общности и группы»{267}, — отмечают современные исследователи. Поэтому необходимо чётко отличать национализм от внешне похожих на него образований и явлений: этноконфессиональные общности, этноплеменные формы солидарности и, в нашем случае, проявления ксенофобии.

Ксенофобия и национализм различаются не только содержательно, но и по месту бытования. Ксенофобия может существовать, естественно с различными степенями проявления, как в традиционном, переходном, так и в модернизированном обществе. «Теория заговора» же, как и национализм, свойственны исключительно модернизированным обществам. Традиционным обществам «теория заговора» не нужна, все практические задачи находят своё решение при актуализации архетипов, устойчивых к самым сильным социально-политическим потрясениям.

Практическое объяснение этому находим при обращении к социологической теории Ф. Тенниса. Согласно его точке зрения, всё богатство социальных форм, общественных институтов сводится к двум основным видам: общности (Gemeinschaft) и обществу (Gesellschaft). Общность берёт своё начало в семье, в которой органически сочетаются функции собственно социальные (иерархия) и горизонтальные связи. Именно родовые связи внутри общины позволяют ей сохранять или восстанавливать устойчивость при самых неблагоприятных условиях. «Основанное на кровных узах сосуществование делает общность особенно сильной и стабильной формой социальной системы. Даже будучи разлучёнными, например, территориально разделёнными, члены общности по существу остаются связанными между собой»{268}. Исходя из этой позиции, общинное единство ощущается как единственная возможность сохранения индивида, возможность индивида обрести некоторую ментальную и социальную устойчивость в зыбком и зачастую неопределённом внешнем мире.

С другой стороны, устойчивость оборачивается инстинктивным желанием оградить подобный вид связей, отношений от любого внешнего воздействия. Воздействия могут принимать совершенно различные формы: культурные, политические, экономические и т. д. «Попав в иноэтническую среду, человек мгновенно обнаруживает различия в языке. Определённый дискомфорт и неловкость создают и менее значимые этнические определители, или маркеры, например, одежда, пища, манера общения»{269}. Но первой формой данного влияния становятся непосредственные, личностные контакты с представителями иных обществ, этносов, рас. Поэтому ксенофобия и выступает как отражение коллективного неприятия потенциальной возможности изменения (деформации) общинного бытия. Приведём высказывание по этому поводу известного американского писателя Г. Ф. Лавкрафта: «Китайцы считают наши манеры плохими, наши голоса — хриплыми, наш запах — тошнотворным, а нашу белую кожу и длинные носы — омерзительными, словно проказа. Испанцы считают нас пошлыми, грубыми и неуклюжими. Евреи… искренне полагают, что мы дикие, садистские и по-детски лицемерные. Так каков же ответ? Просто держитесь как можно дальше от массы всех этих почти равных и высоко развитых рас»{270}. Говоря об относительности национальных и расовых стереотипов, писатель делает парадоксальный вывод об их внутренней, внеэмпирической истинности. Размышляя о специфике возникновения особого типа англосаксонского протестанта, сформировавшегося в Новой Англии, Лавкрафт подчёркивает, что это стало возможным лишь при условии сохранения социокультурной и этнической замкнутости. Причём этническая изолированность имеет куда большее значение по сравнению с социокультурной. Для Лавкрафта — родившегося и проведшего молодые годы в Новой Англии, недолгие годы жизни в Нью-Йорке были особенно неприятны из-за постоянных контактов с «новыми американцами», самого разного этнического и расового происхождения.

Приведём здесь высказывание Ж.-П. Сартра, исследовавшего истоки юдофобии на материале французского общества: «Антисемитизм — это примитивная манихеистская концепция мира, в которой ненависть к еврею заняла место главного объяснительного мифа. Речь тут идёт не об изолированном мнении, а о глобальном выборе ситуационным человеком самого себя и своего взгляда на мир»{271}. Уровень рефлексивности ксенофобии всегда невысок, но впоследствии ксенофобские настроения могут включаться в более высокие интеллектуальные формы. Но всё же неприятие на инстинктивно-эмоциональном уровне и здесь является исходным. Показательны и важны в данном контексте слова П. Дриё ла Рошеля, размышляющего по поводу истоков своего неприятия евреев. Говоря о себе как об «умном антисемите», то есть, стараясь нивелировать эмоциональный фактор рациональными доводами, французский писатель всё же вынужден признать следующее: «Прежде всего я испытываю к ним физическое отвращение, конечно. Потом я нахожу их не очень умными, не очень глубокими. И совсем неартистичными. Лишёнными вкуса, чувства меры. Эта их манера никогда не чувствовать того, что они заставляют чувствовать нас самих»{272}. Заметим, что отторжение Дриё начинается с важной оговорки: неприятия на уровне бессознательного, дополненного затем отрицанием интеллектуального характера: «неумные», «неглубокие». Завершается же эскапада обвинением в изначальной чуждости евреев французскому этносу: невозможностью соединения евреев и французов в иррационально-эмоциональной сфере. Другим примером сочетания рационального и инстинктивного в толковании «образа чужого» может служить фигура Т. С. Элиота. Тонкий поэт и рафинированный интеллектуал, Элиот на протяжении всей своей жизни отстаивал тезис о самобытной «европейской культуре», фундаментом которой выступает христианство. Поэт неоднократно выражал беспокойство по поводу явных признаков её упадка, связывая их с деформацией внутри самого общества. Причина же тому — наличие «агентов разрушения», субъектов изначально чуждых «духу и плоти» европейского мира. Так, в прочитанной в США в 1933 году лекции «Поклоняясь чужим богам», Элиот заявляет о «нежелательности присутствия в однородном по национальным и религиозным признакам обществе большого числа евреев-вольнодумцев, нарушающих социальную гармонию общины»{273}. Обратим внимание на то, что поэт делает упор на морально-религиозной стороне своего неприятия «евреев-вольнодумцев». Это должно свидетельствовать о более высоком рефлексивном уровне его «антисемитизма», перерастающем «обычную ксенофобию». Но в недавно опубликованной работе «Т. С. Элиот: Антисемитизм и литературная форма» Э. Джулиуса приводится более широкий ряд примеров, демонстрирующих, что к объектам отторжения у Элиота относились не только евреи: «Джилиус вписывает антисемитизм Элиота в характерную политкорректную схему “расизм, шовинизм, антисемитизм” и теорию “инаковости” (“Other”). В разделе “Антисемитизм, женоненавистничество, расизм” исследователь замечает: “Вот “негры” Элиота. В его творчестве “женщины”, “евреи” и “негры” являются чужаками, хотя и не вполне взаимозаменимы”»{274}. Как мы видим, пусть и с известными оговорками, основанием неприятия «евреев-вольнодумцев» выступает всё-таки инстинктивное отторжение, связанное с целостным переживанием мира, для которого всякий инородный элемент (евреи, негры, гомосексуалисты) есть вызов подобной целостности. Об этом рассуждал Элиот в своей известной работе «Идея христианского общества». Образцом христианского общества выступают община или приход, функционирование которых во многом определяется их замкнутостью или даже самоизоляцией: «Религиозная жизнь людей была бы во многом делом поведения и следования традициям; социальные обычаи приобретали бы религиозные санкции; без сомнения, появилось бы много лишнего, не связанного с верой, в местных обычаях и обрядах, которые, в случае привнесения в них слишком большой доли эксцентричности или суеверия, были бы корректируемы Церковью, но которые, с другой стороны, способствовали социальной крепости и согласию»{275}. У Элиота «социальная крепость и согласие» мыслятся как следование определённому социокультурному кодексу, исполнение которого фактически невозможно без этнической и религиозной унификации.