Читаем без скачивания Солнце мертвых - Иван Шмелев

Еще с порога вижу, как он стучит себя по груди и топчется – прыгает за шиповником. Татарин крохотный, черноусый, с обезумевшими глазами. Он хватает меня за рукав и тянет:

– Пажалюста… бери коня! Йей!..

Из его горла рвется гортанный клекот. Он дергается лицом, глазами, словно вот-вот заплачет. С носа мутная капля виснет: слеза ли, пот ли, – не разобрать. Совсем чумовой татарин. Дрожит-кричит, перекося рот, кривит почерневшее лицо и все охлопывает коня по шее. А конь – под черной шкурой скелет, с втянувшимися ноздрями – оскаленными зубами дерет шиповник. Запарил коня татарин и сам запарился.

– Йей! – кричит он с болью в мои глаза, дергает меня за руку. – Ну! твоя нада! пажалюста… бери конь! ну… клеба давай… мала-мала! Снег, зима пришел… Йей!..

Со страхом, с болью гляжу я в его обезумевшие глаза, убегающие от ужаса.

– Друг… – говорю ему, – нет у меня ничего!..

Но он не может понять.

– Пажалюста… бери конь… Арабчук мой… седьмой зима… кароши, золотой! Кормить… ничего нема… снег пришел, зима… жалька… Йей!..

Он машет рукой на город, и я машу. И мы смотрим в глаза друг другу растерянно, безнадежно. Он вырывает слова из глаз, острых, черных, изо рта, кривого от нетерпения и страха, что поздно будет:

– Йой… йой-йой… Сами Бьюк-Ламбат бежил! Ну?! Алюшта пошла… ночь будит… ничего не видал… памирал!.. – кричит он звериным криком, отрывается от меня и одергивает коня – волочит, тянет. Не идет за ним конь, боится…

– Йёййй!..

Стоит его визг в ушах. Провалился с конем татарин в снег, в балку. Слышно – и там визжит.

Я иду по глубокому снегу, на площадку. Дубовая поросль завалена рыхлым снегом. Далеко внизу путается-чернеет с конем татарин, по снегу катится, за ним снеговая пыль… – в город погнал татарин.

Он – из Биюк-Ламбата?! Страна чудесного золотого табаку… Где такое… Биюк-Ламбат? Да, это совсем близко, двенадцать верст. Кто-то о нем говорил недавно?.. Кто-то помер! Да… от голоду померла у татар вдова художника русского… Ушла к татарам – и померла… А его картины… за этими горами… О, снег какой… испугал чумового татарина. Сухую траву засыпал на много дней…

Сумерки надвигаются. Куда побежал татарин, в слепую ночь! Чумовой татарин! Закрыты на базаре лари, будет в кофейнях тыкаться.

А сумерки все густеют. Кастель синеет. У, какая пустыня там! Снеговая пустыня в падающей ночи. Я стою на холме и вглядываюсь в пустыню, пытаюсь ее постигнуть. Море – черное, как чернила, берега – белые. Громыхает поглуше – от снега глохнет. И там пустыня. Одна на другую смотрит: черная, белая.

Тысячи лет тому… – многие тысячи лет – здесь та же была пустыня, и ночь, и снег, и море, черная пустота, погромыхивало так же глухо. И человек водился в пустыне, не знал огня. Руками душил зверье, подшибал камнем, глушил дубиной, прятался по пещерам… на Чатырдаге и под Кастелью, – они дожили и до сего дня. Видела это вечная стена Куш-Каи, – в себя вбирала, и теперь вбирает: пишет по ней неведомая рука. Смотрю и вбираю я. Снега синеют, чернеет даль. Нигде огонька не видно. Не было и тогда. Пустыня. Вернулась из далеких далей. Пришла и молчанием говорит: я пришла, пустыня.

Я знаю: она пришла. Бегают люди с камнями. Вчера рассказывали про Судак:

– По дорогам горным хоронятся, за камни… подстерегают ребят… и – камнем! И волокут…

Кругом – с камнями. И в славном когда-то Бахчисарае, и в Старом Крыму, и… всюду. Каким же чудом швырнулись тысячелетия?! Куда свалился великий человеческий путь – на небо?! великое восхождение и это гордое – будем Боги?!

Я смотрю на вздувшийся под снегами камень: какая сила! Вышел из далей… – вот он!

…Мое!..

Его.

Я брожу по снегам, по балкам, без цели. Ведь я из далей. Я же тот самый дикарь пещерный. Но у меня нет и шкуры. У меня лишь истрепанное пальтишко, лезут змеиные зубки из башмаков, а в них мои зябкие пальцы, завернутые в тряпку… И я – бессильный. Мне так понятна, близка та жизнь, жизнь моих давних предков! Снега и ночь, а у них… огня не было!.. Я сейчас пойду, затоплю печурку… а у них… не было!! И… они-таки победили?! Какими силами, Господи, это чудо? Твоими, Господи! Ты, Единый, дал им Огонь Небесный! Они победили им. Я это знаю. Я верую! И они же его растопчут. Я это знаю. Камень забил Огонь. Миллионы лет стоптаны! миллиарды труда сожрали за один день! Какими силами это чудо?! Силами камня-тьмы. Я это вижу, знаю.

Синей Кастели нет: черная ночь – пустыня. Храпит из балки, из темноты, – конь запаленный дышит? Взрывая снег, у моих ног, из балки выкатывается черное: татарин, за ним его черный конь. Хрипит татарин, и конь хрипит. Я бегу от него к воротам. Татарин бежит за мной…

– Ты… бери… нема люди… ночь черный… Бьюк-Ламбат… йёй… бери… Аллах…

Я не вижу его лица. Я вижу, как конь головой мотает, хочет поводья вырвать?.. Мотнул и уткнулся в снег. Я вижу парок над ним. Я отмахиваюсь от них, от призраков… стараюсь открыть калитку… Держит меня татарин, рукою молит… И вдруг…

– Йёй!.. – вскрикивает татарин и чутко всматривается во что-то в балке.

Я ничего не вижу. Он срыву дергает повод, но конь уснул. Он бьет его кулаком по шее и кидается в сторону. Бежит и кричит кому-то, кого он видит:

– Йёй! ханым! козяйк… бери… конь!.. Йёй!..

Я напрягаю глаза, не вижу. Кому же кричит татарин? Найдется ли человек, кто снял бы с него напавший на него ужас? Никого не видно. Бежит за кем-то, кричит…

Я захлопываю калитку и ставлю кол.

Человек нашелся. Утро принесло весть: взяли коня у татарина. Понес чумовой татарин шесть фунтов хлеба в Биюк-Ламбат. Быть может, спасут коня. А как же теперь татарин?..

Говорил в городке дьякон:

– Дурак татарин! Повали коня, ешь коня! Ему бы на месяц с семьей хватило, продержаться… Посоли мясо…

– А соли-то нет, отец дьякон!

– Мясо-то прокопти, без соли лопай!

– А может, ему своего коня жалко было?..

– Коня жалко?! Как коня жалко, раз за шесть фунтов хлеба отдал?! Лупоглазый… Жалко?!.. А просто… голову потерял от страху!..

Воистину – голову потерял чумовой татарин.

Три конца

Снег полежал три дня, тронулся и потек. Плывет грязь в балку. Торчат из грязи мокрые рога виноградника, иссохшие усы-петли. Испугал снег татарина – и плывет. Отрыгнет еще земля травку – прогреет солнцем.

Помер Андрей Кривой с нижнего виноградника. Ходил после «ванной» с неделю – крякал. Молчал и крякал. Потом прилег. Жаловался – «внутри ломит». А помер тихо.

Помер и Одарюк. Две недели места не мог найти: и ходить, и сидеть, и лечь – все больно. Жаловался, что «клинья вогнали в поясницу» и под сердце давит. За две недели в сухенького старичка обратился, глотнуть не мог. Водицы испить просил: глотнет, а принять не может. Кричал шибко, как отходил:

– Огнем-ом… палит!..

Поглядел на детей, и выкатились из его глаз две слезы. А помер тихо.

И дядю Андрея выпустили после «ванной». Во всем сознался. Пришел на горку, на Тихую Пристань – тихий, как после большой работы. Бродил по горке в майском своем костюме, почерневшем, скатавшемся, – пищи себе искал. Прознал, что Антонина Васильевна, из пшеничной котловины, корову со страху режет, пришел под вечер и остановился на пороге. Стоял и молчал – тенью. Не видела его Антонина Васильевна: рубила в корытце студень. Стоял дядя Андрей у притолоки, смотрел, как шипит на плите в корчаге, как на белом сосновом столе разложены – бурая печень, мозги, а в окоренке шершавой тряпкой коровий рубец мокнет.

Повернулась Антонина Васильевна – ахнула: испугалась тени.

– Что… вы?.. Вы это… дядя Андрей?! Что с вами?..

– Дайте… за-ради Бога… кишочки…

Дала ему Антонина Васильевна пригоршню «рубки» – для холодца, отрезала и рубца, с ладонь, и ребрышко. Поглядел на нее дядя Андрей плаксиво, сказал хрипом:

– Нутро у меня повернуто… всю утрибку мою поспутало-завязало… какое бы… средство?.. Гляжу, а в глазу трусится… упасть боюсь…

Дала ему Антонина Васильевна перцовки выпить. Пошел дядя Андрей по дачам – за мясорубкой. Нигде не было мясорубки. А зачем голодному мясорубка?

– А жевать нечем… зубы все растерял…

Говорил «евать» и «убы».

– Где же вы их потеряли-то, так сразу?

– Так… о камень…

Проходил с неделю, стало его сгибать. Узнал, что и Андрей Кривой, и Одарюк Григорий жить приказали, – пришел к ночи к Марине Семеновне на веранду.

Спросила его Марина Семеновна сурово:

– Разве вы чего тут забыли?

– Я тут ничого не забул… – жалобно сказал дядя Андрей, как волк затравленный.

Рассказывала про это свидание Марина Семеновна – жалеть не жалела:

– …А ветер был, с Чатырдага, холода завернули. А он стоит и стоит, трясется.

– Чего вы стоите… сядьте на табурет.

Сел он на табурет, на кончик. Оглянул комнату, все глазами прощупал, и говорит:

– Одеялы у вас… знаменитыи… найдуть – возьмут.

А я говорю ему:

– Вы чего это в узелке держите, куда собрались?

Сказал, что проститься зайдет с покойником, с Григорием, – четвертый день все не похоронят. У них и переночует – дома-то холодно, силы нет дровец нарубить, от холоду не спится. А поутру в больницу – думает.