Читаем без скачивания Дорога в снегопад - Антон Уткин

В Урумчи самолет приземлился рано утром, а рейс в Кашгар был только около шести вечера по местному времени. Они сдали свои тяжести в камеру хранения и отправились в бетонное скопление построек, буквально выраставшее из безжизненной пустыни. Это был город смешанный, уйгуро-китайский, где китайцы преобладали с разгромным счетом. Алексей с Кирой, ошалевшие от перелета, бесцельно бродили в иноязычной толпе, и только смешные рекламные вывески на забавно искореженном русском убеждали их, что они не на другой планете.

Так они провели половину дня, отделявшую их от остатка пути, и в аэропорт вернулись прямо к вылету. Перед тем как отдать свои документы китайскому служащему, Кира обернулась к Алексею и сказала с усмешкой, закусив губу:

— Мне казалось, Фроянов, я все-все про тебя знаю. А вот, оказывается, и не все.

Назвав Алексея по фамилии, она как бы длила лукавую амбивалентность их уже, в общем, состоявшихся отношений, как бы отдалялась от него, но и приближалась в то же самое время на самое опасное расстояние. В этом назывании была фамильярность и нефизическая близость какого-то родственного свойства, и близость физическая, которая отнюдь не противоречила первой, а как бы дополняла ее особенным образом.

Свою девичью фамилию — Чернецова — Кира, вступая в брак, к неудовольствию Мити и его родных оставила себе на память, и это было почти единственное, что она действительно тогда оставила в полном своем владении. Долгое время она неправильно считала, что фамилия ее происходит не от слова «чернец», а от слова «чернь». Она знала, что такое чернь — гравировка на золоте или серебре, штрихи которой заполнены черным металлическим сплавом, и представление об этой древней технике как нельзя лучше подчеркивало ее собственную, черневую красоту. И даже сейчас правильное знание никак не затмевало ее ощущение от этого слова и ощущения себя в нем. Раз за разом называя Алексея Фрояновым, она как будто безотчетно примеривала его фамилию к себе, а когда все-таки осознала это, вынуждена была признать, что сочетание Кира Фроянова ничуть не хуже отражало бы сущность ее личности, чем Кира Чернецова.

И когда она подумала обо всем этом, глядя на руки китайского служащего, совершавшего с ее билетом и паспортом положенные манипуляции, на какой-то краткий миг по ней, как мимолетный солнечный луч, ласково скользнуло обещание жизни, и, как в начале мая, когда она отдыхала на Крите, будущее забрезжило пленительным обещанием, и оттуда повеяло радостью.

Тараканы были повсюду. И это было бедствие, с которым ничего нельзя было поделать. Они прокладывали тропы на захватанных стенах, переползали по откровенно несвежему белью постели, корчились в предсмертных судорогах в ванной комнате. Но такова уж неистребимая сила традиции — все иностранцы, отправляющиеся в Кашгар, первым делом выучивают именно это словосочетание: «Семан-отель». После тяжелого перелета искать новое пристанище в погруженном во мрак незнакомом городе с тридцатикилограммовым рюкзаком Алексею казалось немыслимым. Да и то сказать: если такое творилось в гостинице, которая с незапамятных времен является базой всех попадающих в эти края европейцев, чего можно было ожидать на постоялых дворах с более ярким местным колоритом? В открытое окно заглядывал ветер, но запахи улицы тут же исчезали в густом настое китайской разновидности дихлофоса, стоявшем в отнюдь недешевом номере. Снизу из уйгурского ресторана «Шахерезада» долетали звуки позапозапрошлогоднего хита главной певицы всех россиян.

— Хороша Вена! — хмыкнула Кира. — Ты куда меня затащил?

Словом, первые два часа в ночном Кашгаре, казалось бы, убеждали со всей ясностью: это совсем не тот Восток, который живет в сознании после прочтения арабских сказок, и, возможно, даже не тот, который создала безжалостная кисть Василия Верещагина.

Около семи часов утра неправдоподобный, оранжевый рассвет избавил Алексея и Киру от того подобия сна, которым они мучались половину ночи. Из окна такси они с изумлением разглядывали город, распустившийся, как цветок. Дальняя перспектива центральной улицы замыкалась линией бежево-бурых гор, а в провале другой, словно белоснежные облака, парили величайшие семитысячники Памира. Издалека в салон хлынул рокот пробудившегося города. Оставив машину, они пробирались в толпе к древней мечети Хаит-кар, обнесенной столетними тополями. Динамики, укрепленные на ее минаретах, простирали над морем уйгурских шапок, тюбетеек, тюрбанов металлические звуки азана. По проезжей части, увязнув в человеческих массах, ползли бело-зеленые такси. Мимо модных китайских магазинов флегматичные ослики влекли тележки, наполненные виноградом и дынями. В воздухе висела взвесь красной пыли, запах горелого масла, чад сожженного угля, резкий аромат кебабов и сушеного перца.

— Это уже на что-то похоже, — робко сказал Алексей. Кира не согласилась, но и не опровергла.

Стояли последние дни рамадана, и перекусить было решительно негде, ибо то, что предлагали китайские харчевни, достойной пищей признать было сложно. Зато после захода солнца мусульманские яства выставлялись прямо на улице. Очертания домов расплывались в дыму мангалов, на которых, казалось, весь город готовил себе кебабы. Пока Алексей с Кирой ничего тут не понимали, даже себя. Еще одна ночь в тараканьем раю — это было все, что они решили себе позволить. Их ждали просторы природы, горные вершины и свежий ветер странствия. Утром было решено выходить на маршрут, а Кашгар и его восточные прелести отложить до его окончания.

Стареньким «Фольксвагеном», который был подан к подъезду «Семан-отеля», беспечно, немного угловато, но все-таки умело управлял маленький, полный и веселый человечек. Человечка звали Фатих, и по выражению его лица было видно, что все, встречавшееся ему на пути, было для него просто, ясно, приветливо и понятно. И через него и Кире, и Алексею без труда удалось разделить этот взгляд на мир.

По обе стороны дороги тянулись хлопковые поля, частоколы тополей, глиняные мазары. Через некоторое время оазис кончался, и снова в жарком мареве брезжила серая безжизненная пустыня Такла-Макан, а впереди все парили и парили, как облака, белые глыбы Конгура и Музтаг-аты. Нефритовые горы. Солнечные батареи на саклях. Мутные потоки, роющие себе проходы в скалах.

Во время коротких остановок Фатих брал у Алексея блокнот, и они начинали изъясняться пиктограммами. Пытаясь понять, в каких отношениях находятся Алексей с Кирой, он неуклюже рисовал два наложенных друг на друга сердца, потом сердце, пронзенное стрелой, но всякий раз видя отрицательный ответ, сокрушенно покачивал головой, признавая, что не в силах постичь те узы, которые их связывали. Алексею понравились обе картинки, предложенные Фатихом, потому-то обе он и отверг. Еще Фатих поинтересовался, мусульмане ли они. Вместо ответа Алексей показал ему крестообразно сложенные пальцы. Фатих глянул на него с изумленным сожалением, как смотрят на неразумных детей, не понимающих своего счастья.

На перевале довольно резвый бег «Фольксвагена» умерил контрольно-пропускной пункт. Документы проверял молоденький лейтенант китайской пограничной стражи. Российские паспорта он разглядывал с интересом и затаенной тоской, так что Алексей тут же вспомнил «Татарскую пустыню» Дино Буццати. Наверное, для лейтенанта, у которого под кителем был поддет толстый свитер, эти документы послужили напоминанием о некой благоустроенной цивилизованной жизни, возвращение в которую для него по каким-то причинам находилось под вопросом. Сам он имел вид человека, который охраняет что-то такое, что и для него самого является тайной. Здесь, на перевале, небо начиналось сразу над головой. Казалось, стоит вытащить из-под лейтенанта табуретку, забраться на нее — и можно трогать его рукой.

Часам к пяти вечера «Фольксваген» и водитель его Фатих доставили Алексея и Киру к озеру Кара-Коль, на берегах которого кочевали сарыкольские киргизы и имелся гостевой дом. Отсюда на следующий день должно было начаться их путешествие к величайшим семитысячникам Памира, но вмешались некоторые непредвиденные обстоятельства.

У Алексея голова заболела еще в Кашгаре, по дороге боль неимоверно усилилась, но из машины деваться было некуда, зато уже в гестхаусе боль и связанная с ней немощь буквально обрушили его на койку, заправленную серым армейским одеялом. Строго говоря, ничего удивительного в этом не было — за каких-то пять часов они вознеслись на высоту более трех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Кира, тоже не придавшая тому значения и списавшая недомогание своего одноклассника на бессонную дихлофосную ночь и обычную усталость, ушедшая бродить с фотоаппаратом, вернулась в сумерках и тут же застонала рядом с Алексеем. Они лежали на соседних кроватях и стонали. Эти звуки были столь сильны, что проникали сквозь тонкие перегородки комнат гестхауса; они были настолько вариативны, что Алексею по неискоренимой пионерской привычке мучительно хотелось оправдаться перед обслуживающим персоналом: «Товарищи! Это не то, что вы думаете! Мы не такие! Спросите у Фатиха!»