Читаем без скачивания Расцвет и закат Сицилийского королевства. Нормандцы в Сицилии. 1130–1194 - Джон Норвич

УДЛИНЯЮЩИЕСЯ ТЕНИ

Глава 9

НОВОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Король Вильгельм… был красив на вид и величествен, крепок телом, статен, высокомерен и жаден до почестей; он побеждал на суше и на море; в его королевстве его скорее боялись, нежели любили. Постоянно заботившийся о приобретении богатств, раздавал он их с некоторой неохотой. Тех, кто был ему верен, он возвышал, одаривал и окружал почестями; тех, кто предавал его, он обрекал на жестокие мучения или изгонял из королевства. Очень обязательный в служении Святому престолу, он относился с высочайшим уважением ко всем служителям церкви.

Обычай различать королей по прозвищу, а не только по римской цифре, стоящей следом за именем, никогда не пользовался особой популярностью в Англии. Нерешительный, Исповедник, Завоеватель и Львиное Сердце – всего четыре английских короля вошли в историю, помимо имени, под своим прозвищем. В Европе, однако, в Средние века и позднее венцы украшали головы Пьяниц, Заик и Дьяволов, Философов, Мореплавателей и Птицеловов; Красивых и Лысых, Сварливых и Жестоких, Учтивых, Простоватых и Толстых. Наверное, самое занятное из всех подобных прозвищ мы находим у отца византийского императора Романа I; он, правда, сам не был корован, но современники знали его под именем Феофилакт Невыносимый. И все же только два персонажа этого ковыляющего, фиглярничающего, важничающего собрания получили на веки вечные ясное и не оставляющее ни у кого сомнений определение – Злой. Первый – король Карл II Наваррский; другой – король Вильгельм I Сицилийский.

Новый король совершенно не заслужил такого прозвища. Оно было ему дано только спустя двести лет после его смерти – и обязано своим существованием двум неудачным обстоятельствам, с которыми он ничего не мог поделать. Первое связано с тем, что его полностью затмевал его отец Рожер II, второе – с тем, что хронист, оставивший самый подробный рассказ о его царствовании, чернил его при любой возможности. Фигура автора «Истории Сицилийского королевства» представляет собой одну из самых сложных проблем для историка нормандского королевства, но обсуждение загадки не входит в задачи моей книги (см. заметки об основных источниках); мы знаем его просто как Гуго Фальканда, но это имя он – почти наверняка – получил четыре столетия спустя. Мы можем только сказать, что это был умудренный и владеющий слогом автор, о котором такой авторитет, как Эдуард Гиббон, говорил, что «его изложение живо и ясно: его стиль четок и красноречив, его наблюдения точны. Он изучил человечество и чувствовал по-человечески». Увы, двумя добродетелями данный автор не обладал. Как человеку ему не хватало милосердия, как историку – скрупулезности. В его сочинении мы находим вселяющую ужас цепь заговоров и контрзаговоров, интриг и убийств и отравлений, в сравнении с которой история дома Борджиа кажется наглядным уроком нравственности и честности. Он видел скрытое зло везде. Едва ли найдется хоть один поступок, которому он не приписал бы зловещих мотивов, хоть один персонаж, который не был бы воплощением порока. Но самый смертоносный яд он приберег для короля.

Внешность Вильгельма тоже говорила против него. Не сохранилось ни одного его прижизненного портрета, кроме портретов на монетах; но монастырская хроника[71] того времени описывает его как «огромного человека, чья густая черная борода придавала ему дикий и грозный вид, внушавший многим людям страх». Он обладал Геркулесовой силой, мог руками разгибать подковы, однажды, когда полностью нагруженная грузовая лошадь споткнулась и упала на мосту, он без посторонней помощи поднял ее и поставил на ноги. Такие качества могли сослужить ему хорошую службу на поле боя, где он выказывал несгибаемое мужество и, употребляя клише того времени, всегда оказывался в гуще битвы; но они едва ли могли снискать ему любовь его подданных.

Но хотя Вильгельм превосходил своего отца в физической силе и воинской доблести, он не унаследовал его политической дальновидности. Как все Отвили до него, Рожер II имел вкус к работе. Он мог вмешиваться – и вмешивался – во все дела государства. Его сын был полной противоположностью ему. В отличие от трех своих старших братьев, рассматривавшихся в качестве возможных наследников трона, Вильгельм не имел того опыта в политике и государственном управлении, который обрели Рожер, Танкред и Альфонсо, ставшие герцогами, когда им не исполнилось и двадцати. Вильгельма никогда не готовили к тому, чтобы быть королем, и, когда после преждевременных смертей братьев он в тридцать лет вступил на трон, оказалось, что он к этому совершенно не готов. Ленивый и любящий удовольствия, он посвящал большую часть времени занятиям, которым Рожер отдавал редкие часы досуга, – беседам об искусствах и науках с учеными людьми, жившими при его дворе, или забавам с женщинами во дворцах, которые, по словам одного путешественника, окружали Палермо подобно ожерелью – Фаваре, Парко, возможно, летнем дворце в Мимнермо[72], а позже в собственной роскошной резиденции в Зизе. Он был восточным человеком в еще большей степени, чем его отец; Восток вошел в самую его душу. Он женился в ранней молодости на Маргарите, дочери короля Гарсия Рамиреса Наваррского, но после восшествия на престол проявлял мало внимания к ней и четырем сыновьям, которых она ему родила. Его жизнь более походила на жизнь султана, нежели короля, а в его характере мы находим то самое сочетание сладострастия и фатализма, которое являлось отличительной чертой столь многих восточных правителей. Он никогда не принимал решений, если мог этого избежать, никогда не брался за какую– то задачу, если имелся малейший шанс, что, отложенное достаточно надолго, дело уладится само собой. Но, начав действовать, он бросал все силы на достижение цели – хотя бы для того, как ядовито замечает Шаландон, чтобы вернуться поскорее к более приятному времяпрепровождению.

В отличие от своего отца Вильгельм препоручил повседневные дела королевства своим доверенным лицам – клирикам и государственным служащим, большинство из которых были людьми не очень знатного происхождения, достигшими своего нынешнего положения исключительно благодаря королю и потому всей душой ему преданными. Даже в этом Вильгельм предпочел избавить себя от лишних хлопот и – за двумя известными нам исключениями – просто оставил главных должностных лиц своего отца на их местах.

Одним из двух исключений был англичанин, Томас Браун. Сын или племянник некоего Уильяма Брауна или Ле Брюна, чиновника короля Генриха I, Томас прибыл на Сицилию примерно в 1130 г., почти мальчиком– возможно, вместе с Робером из Селби и как его протеже. Мы встречаемся с ним впервые в 1137 г., а с этого времени его имя постоянно появляется в дошедших до нас официальных документах[73]. В период царствования Рожера Томас, кажется, пользовался доверием и расположением короля; есть основания предполагать, что именно он составлял грамоту об основании Палатинской капеллы в 1140 г. Но после вступления на престол Вильгельма по причинам, к сожалению, нам неизвестным он потерял свой высокий пост и вернулся в Англию, где ведал раздачей милостыни при дворе Генриха II[74].

Хотя об этом нельзя судить с уверенностью, кажется весьма вероятным, что поспешный отъезд Томаса с Сицилии был спровоцирован не самим королем, а новым эмиром эмиров Майо Барийским, чье возвышение, помимо того что являлось вторым важным изменением, произведенным Вильгельмом в рядах своих советников, оказалось одним из самых роковых деяний, совершенных им за время его правления. Вроде бы Майо уже по крайней мере десять лет находился на королевской службе и поднялся до уровня канцлера, когда Вильгельм избрал его в качестве преемника несчастного Филиппа Махдийского на высшем административном посту в королевстве. Сын преуспевающего торговца маслом и судьи в Бари, он получил в молодости хорошее классическое образование, что позволяло ему чувствовать себя равным среди утонченных мыслителей палермского двора. Он был, кроме того, знатоком и покровителем искусств и наук и даже оставил нам одно собственное сочинение «Толкование молитвы Господней», которое, если и не является творением выдающейся личности, свидетельствует о глубоких познаниях его автора в схоластической философии и серьезном знакомстве с трудами ранних Отцов Церкви. Но прежде всего Майо был государственным деятелем; именно он в большей мере, чем его повелитель, определял политику Сицилии в первые шесть лет нового царствования. Строгий, безжалостный, твердый в проведении той политической линии, которую считал верной, он никогда не боялся непопулярности – поистине, в некоторых случаях он, казалось, нарочно разжигал неприязнь к себе. Соответственно, хотя Гуго Фальканд и другие хронисты обошлись с ним крайне сурово, у нас нет оснований сомневаться в его политической прозорливости. Только благодаря ему Вильгельм сумел задержаться на троне больше чем на несколько месяцев.