Читаем без скачивания Числа. Хаос - Рейчел Уорд

— Этого мало, баб. Мало. Надо еще что-то придумать.

— Ну, чтобы думать, у тебя есть тот парнишечка, как его там…

— Нельсон. Ага. Интересно, как там у него дела.

Мы замолкаем. Потом бабуля говорит:

— Извини, милый, что-то я совсем скисла и замерзла. Пойду-ка лягу.

Берет одну свечку и идет наверх. Я нажимаю подсветку экрана на своих электронных часах — 18.32. Нельзя же ложиться спать в полседьмого! Правда, сидеть сложа руки тоже нельзя.

Прокручиваю в голове наш поход в городской совет. Эх, надо было еще что-то сказать, заставить этого Тейлора меня выслушать! А как это делается в большом городе вроде Лондона? Будь я по-прежнему в Уэстоне — нагородил бы чего-нибудь на пляже, написал крупными буквами на песке, повесил плакат на пирсе, у всех на виду. Так, а если сделать то же самое здесь? Отчебучить что-нибудь, чтобы все видели?

Окно дребезжит от ветра, похоже, погодка сегодня не ах, но мне уже не сидится на месте. Не могу ничего не делать. Беру свечку и иду с ней по прихожей. У двери задуваю огонек и кладу свечку на пол. Не знаю, предупреждать ли бабулю, что я ухожу, — оказывается, она уже вовсю похрапывает. Я скоро вернусь, она даже не заметит, что я уходил.

На улице лучи от фар просвечивают темноту. Автобусы еще ходят, и один как раз подруливает к остановке, я кидаюсь туда и машу ему рукой. Прикладываю карточку к датчику, сажусь. Катим вперед десять, двадцать минут, полчаса — весь Вест-Энд темный.

Натягиваю капюшон и закрываю глаза. Еду не знаю куда, а мне все равно. Гул мотора, стук дождя по стеклу, кашель соседей — все это потихоньку убаюкивает меня. Когда двигатель вздрагивает и замирает, я вскидываюсь и открываю глаза. Все тянутся к выходу. Встаю, спотыкаюсь, меня качает вперед. Мы доехали до кольца — до триумфальной арки Марбл-Арч. Сама арка ярко подсвечена, Оксфорд-стрит мерцает рождественскими огнями до самого горизонта. Тротуары забиты, все толкаются — как принято тут у них в Лондоне. Как будто я высадился на другой планете. Правильно говорила бабуля: надо было нам с ней двинуть сейчас сюда, посидеть в кафе или еще где-нибудь, пожить в нормальном мире.

Брожу в толпе припозднившихся покупателей с распродаж на Оксфорд-стрит. Капюшон не снимаю, голову не поднимаю. Не нужны мне их числа. Хочу почувствовать себя как все, побыть там, где нет такого ощущения, что все вот-вот рухнет. Мне бы хоть на несколько минут прикинуться, будто так все и будет: все в Лондоне останется по-прежнему, люди будут работать и ходить по магазинам, есть в ресторанах, выпивать в барах, ходить на шоу и распродажи в Вест-Энде.

Какая-то женщина задевает меня сумкой с покупками.

— Простите, — говорит она.

Я машинально поднимаю голову. Она «двадцать седьмая». Жить ей осталось четыре дня. Все это снова лезет мне в голову — и вдруг я понимаю, что для меня нет на свете хуже места, чем людная улица. Надо уносить ноги, бежать из толпы. А то задохнусь.

«Дыши медленно. Вдох через нос, выдох через рот».

Не получается. Все кругом вертится — лица, дома…

«Смотри под ноги, смотри под ноги».

Даже тротуар и тот дергается, трясется под ногами. Падаю на колени — и меня охватывает паника. Меня же задавят, втопчут в землю.

Только вот не я один падаю. Вокруг все опускаются на корточки, на колени, цепляются друг за друга. Все на земле. Женщина с сумкой визжит:

— Ой, мамочки!

И тут все прекращается. Не успев толком начаться. Никакого движения, никакой вибрации, все как обычно. Прохожие понемногу встают на ноги.

— Что это было?

— Ну дела…

Никто не кричит, слышен только нервный смех. Никто не пострадал. Чуть-чуть дрогнуло, и все. Обошлось. Будет о чем рассказать дома.

Я поднимаюсь не сразу, дышу медленно, вдох выдох, вдох-выдох, пока не убеждаюсь, что пришел в норму. Тогда я встаю и оглядываюсь. Как будто ничего и не было — дома целы, окна не потрескались, вывески не попадали. Все кругом живы-здоровы, испуганы, но не в панике.

Никуда не иду, пока Оксфорд-стрит не становится как была. Сердце так и бухает, все тело в мурашках.

Вот оно. Вот как это начинается.

Надо было вспомнить о бабуле: подумать, ощутила ли она это в своем Килбурне, проснулась ли. Да только не бабуля у меня в голове. Девушка, чьи сны начали сбываться. Если она чувствовала то же самое, что и я, значит, ей так же страшно.

Сара

Не понимаю, куда податься. Дождь хлещет так, что я плохо соображаю. Надо спасать Мию от дождя, это ясно, вот я и прихожу сюда, в туннель. Какая-никакая, а крыша над головой, и вообще я успела тут обжиться: я же проторчала здесь уйму времени. Но когда я туда прихожу, то словно переношусь в прошлое. В туннеле стало светлее, просторнее — и вдруг я понимаю, в чем дело: кто-то закрасил мою картину. Вся стена из конца в конец туннеля белая. И пахнет краской, как будто это сделали совсем недавно.

Все, это больше не мой туннель. Обычный подземный переход под железной дорогой — место как место, никакое. Мне здесь не нравится: а куда еще пойти? Можно хотя бы посидеть минут десять, собраться с мыслями. А потом десять минут превращаются в двадцать, Мию пора кормить, вот я и разбиваю лагерь: сижу на пакете со шмотками, привалясь спиной к стене. Не верится, что все кончилось — моя жизнь у Винни. До сих пор я не понимала, как много это значит. Дом. Первый дом для Мии.

Здесь не спрячешься, наоборот, а пока я кормлю Мию, деться мне некуда. Легкая мишень. Постоянно смотрю то в один конец туннеля, то в другой — не появится ли машина, не появится ли человек. Ну увижу я кого-нибудь — и что? Бежать-то мне некуда.

Смотрю вниз, на Мию. Она в стеганом комбинезоне. Голову ей я прикрыла своей курткой, ножки торчат наружу. Тихонько потирает их одну о другую. Сюда ей и ввели чип, в левую пятку. Там он и сидит, невидимый, безмолвный, такой крошечный, что прошел сквозь иглу шприца. Мне становится нехорошо при одной мысли о том, что в тельце моего ребенка сидит эта штуковина, живая и деятельная штуковина, которая постоянно сигналит Этим Людям, сволочам, которые сделали с Мией такое. Теперь они могут выследить нас, где-то, в каком-то кабинете, и Лондоне, в Дели, в Гонконге Мия станет точкой на чьем-то экране.

Нас обязательно найдут, это вопрос времени. А потом? Поселят где-нибудь еще? Отправят домой? Разлучат?!

Не надо было тогда возить ее в больницу. Ей бы тогда не вживили эту дрянь, и мы могли бы исчезнуть. Был бы хоть какой-то шанс.

Если бы у нее не было чипа.

Он наверняка под самой кожей. У меня в косметичке были ножницы…

Мия на секунду перестает сосать — переводит дух. Рука высовывается из-под моей куртки, крошечные розовые пальчики нащупывают, за что бы подержаться. Кожа у нее такая тоненькая, прямо прозрачная. Как я могла даже подумать, чтобы разрезать ее, ковыряться внутри — все ради этого чертова чипа? Чем я лучше Их? Ну я и гадина.