Читаем без скачивания Марш на рассвете - Александр Семенович Буртынский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А, вот хорошо, что вы зашли. — Старшина кивнул на Харчука и забасил так рокочуще низко, что Елкин не сразу понял, в чем тут дело.
Харчук просился в наряд — только не полы мыть, а на ворота. Войска наступают, а дорога из немецкого плена одна — мимо формировки, и, может быть, по ней и пройдет Пруська, его невеста. Пока рота не снимется, он готов дежурить хоть каждый день. «Так вот зачем он приходил к капитану».
Харчук глядел на Елкина с мольбой.
— Я ж маю право, бо в мене ще шисть нарядив без очереди.
— Хорошенькое дело, — загудел старшина, — столько мордовать себя в нарядах. И не по уставу.
— Что же вы у капитана молчали? — спросил Елкин.
— Та я… — Губы Харчука дрогнули.
— Ладно, ступайте к Бляхину, скажите, я приказал — на пост у ворот.
Харчук затряс головой. Дверь за ним притворилась неслышно.
Старшина вздохнул. Большой в рыжих волосках лапой неловко подцепил на счетах сразу пару костяшек, сплюнул, отбросив их на место.
— В чем дело? — спросил Елкин. — Почему у нас с обмундированием ерунда какая-то?
— А! — обрадовался старшина, словно только и ждал этого вопроса. — Потому что лучшее разобрали, а разобрали потому, что я не старшина! Я возчик. Я всю жизнь с конями дело имел и в гражданскую три года коноводом был в Таращанском, но тут в отделе кадров почему-то решили, шо я, значит, хозяйственник. Интересное дело!
Елкин удивленно смотрел на островок лысины, розовевшей в кустиках рыжих волос.
— Но капитану я понравился, он, видите ли, еще тогда брал наш Казатин, его там наши выходили раненого, так он ко мне чувствует родственную нежность. Я говорю, дайте мне отделение. Какой я старшина? А он говорит, на бесптичье и Гиллер соловей. Вам это нравится?
— Очень.
— А! — не понял иронии старшина. — Так ходите в узких брюках.
— Нет уж! — взорвался Елкин. Его что-то начинало раздражать в старшине. — Пойдете на склад и выворачивайтесь как знаете! Вы что, не понимаете обстановки? — На мгновение запнулся, таким разобиженным стало обвислое лицо старшины. — В общем, так, со дня на день выступаем. Или будет нормальное обмундирование, или пойдем к капитану. Там поговорим.
— Боже мой! — взмахнул руками старшина. — Что я, сам не знаю?! Этот вопрос вот где у меня сидит, — он ткнул себя в печень, — как тяжелый камень!
7
Ничто не говорило о наступавшем Новом годе. Привычная темнота прифронтовой полосы, редкие фонари. Да и забыли за войну, как его встречать — новогодье.
Смеркалось, когда Елкин вышел во двор, застегивая на ходу шинель. У ворот на часах стоял Харчук, вглядываясь в сторону леса, где начиналась прифронтовая дорога. Лида прохаживалась неподалеку, сердито подбивая каблучками.
— Наконец-то, — сказала она, завидев Елкина, — совсем заморозил.
— Некогда было, с боезапасом возились…
Бещев еще днем приказал раздать патроны, запретил увольнения, затем отменил запрет, потребовав от офицеров сообщить дежурному о том, кто где будет находиться. Ветрову с Валерой сообщать не пришлось. Штаб потребовал двух командиров в патрули, и Бещев послал обоих, а Елкина оставил праздновать, неизвестно за какие заслуги. Может, потому, что всю эту неделю Сенька трудился с какой-то мрачной одержимостью, кидая взвод на дальние расстояния по лесным сугробным чащам, выматывая всех и сам едва держась на ногах — засыпал, не стянув сапоги, и за ночь, не успев в тепле отойти, до того промерзал в походе. Он и не ждал этой доброты. А тут на тебе — дал увольнение. И еще вручил Лиде два билета, выделенных роте городским магистратом на новогоднюю вечеринку. У Елкина даже шевельнулось теплое чувство к капитану.
Далеко над лесом подсвеченное невидимым заревом мигало небо. Чуть слышно доплывали глуховатые звуки орудийного боя. Свернув на проспект, оба сразу окунулись в праздничное веселье — за стенами домов бухали радиолы, сияли окна, без маскировки, как будто немцам назло. Под фонарями на мосту пестрели шубки, цилиндры, полосатые шарфики, вывязанные на лбу, с брошами в узлах. Сине искрился снег. Над сквериком вспыхнул праздничный фейерверк, и черный лед реки расцветился огнями. Все было немножко странно, как в старом немом кино, и они с Лидой словно унеслись на много, много лет назад, в неведомый, полузабытый мир.
Может быть, это был их последний мирный вечер. Он взял ее под руку, сказал с усмешкой:
— Видел бы твой женатик!
— Ну вот, выдумал… Нет же его.
— Ах, вот как. А я все думаю, чему обязан? Ты хоть на вечеринке держись поблизости, а то еще потеряешься среди блеска…
Она отстранилась, вытолкнув его руку.
— Ты что?.. Знаешь, только без фокусов! — И сам не понял, откуда взялось раздражение, к чему весь этот разговор.
— И чего ты, собственно, командуешь, еще голос повышаешь?
— Постой!
— Знаешь, я не дойду. Вообще вернусь, — вырвалось у нее почти с отчаянием.
Резко остановилась, лицом к стене дома, сверкавшей изморозью, и ему, глядя на эту изморозь, на присыпанные снежком ее погоны, стало холодно.
— Ну ладно, — сказал он торопливо, перебарывая внезапную обиду. — Виноват, в чем — не знаю. Извини. Только все это не к месту, и не стоит портить праздник. Никаких у меня претензий к тебе нет, можешь успокоиться.
— Вот-вот.
Он даже не расслышал, а словно догадался об этом «вот-вот». Откуда эта занозистость, кто их поймет, этих девчонок? На них уже с любопытством поглядывали редкие прохожие, оборачивались. Он поспешно стал смахивать перчаткой снежок с ее плеча, будто за этим лишь и остановились.
— В самом деле, — пробормотал он, — какое у меня право повышать голос? Ты человек свободный. Мог бы о чем-то попросить, раз уж мы друзья. Просто по-человечески.
Она кивнула, точно клюнула.
И, снова молчанье, только сердце тук-тук-тук, будто сорвалось. Лида тайком обмахнула ресницы. Он заглянул ей в лицо сбоку и не сразу поверил — улыбалась.
— Дурачок.
— Весело?
— Угу.
— Ну, и то слава богу.
— Однако с тобой тоже нелегко.
Вдруг она схватила его за руку, сказала не глядя: «Бежим» — и первая припустилась по мосту, скользя на черных накатанных проледях.
В вестибюле бара оба притихли. Швейцар с генеральскими усами торжественно принял у них шинели, распахнул стеклянную дверь.
В глазах зарябило от света, ресторанной пестроты. Они поспешно уселись за ближний столик, который, на счастье, оказался свободным. Лидочка не знала, куда девать руки: то, сцепив, клала их на стол, то убирала под скатерть. Припухлый рот ее вздрагивал в плоской, застенчивой улыбке.
— Никогда не бывала в ресторанах. Неловко как-то.
