Читаем без скачивания Современная венгерская проза - Магда Сабо

Кролик — в гуляш или в жаркое, люди — туда или сюда. В Дорож — водолечебницу, отцу — надгробный памятник, старухе-матери — пештскую квартиру. Иза заботится обо всех, а если забудет кого-то, так разве что самое себя. Вчера в столовой кто-то обмолвился насчет Изы и Домокоша, писателя; Антал сам поразился, когда обнаружил, насколько его не трогает, как устраивает Иза свою личную жизнь. Но Домокош почему-то не выходил у него из головы; Антал даже был немного встревожен: он читал его книги и любил его добротную прозу, которую регулярно и охотно печатали издательства и журналы. «Неужели он на ней женится? — беспокойно подумал он вчера. — Господи, неужели он на ней женится?»

Капитан настойчиво просился в дом. В открытые окна лился запах мыльнянок и ночных фиалок, посаженных Винце. Иза навсегда исчезла из этого дома, но Винце, тот давал еще о себе знать, как давала знать о себе и старая: делать было нечего, Антал, чертыхнувшись, поднялся с постели, нашарил шлепанцы и впустил Капитана, как сделала бы старая. Дом был пуст, ему не из-за кого было стараться ходить осторожно.

Письма из родного города, от знакомых, больше не приходили, и старая не удивлялась этому: она сама никому, кроме Гицы, не отвечала. Она часто думала, как, должно быть, недоумевает Кольман, почему она замолчала, — и ей казалось, она знает, как Кольман и другие объясняют это; на их месте она и сама сделала бы такой же вывод. Наверное, думают бывшие соседи, обленилась старая от хорошей жизни. «Вот Иза, та написала бы, — думает про себя продавец газет. — Иза никогда не была гордячкой». Иза и вправду написала бы: бумага ведь ни к чему не обязывает. Иза не оставляет за собой недоделанных дел, оборванных нитей.

Что она может написать им?

Как объяснить прежним друзьям, чем она живет, что ее окружает? Писать про Терезу, про однообразные дни, про трамвай, с лязгом мчащийся по огромному городу? Про Домокоша, который все чаще заглядывает к ней, даже когда Изы нет дома, садится рядом, расспрашивает о том о сем? Напишешь половину правды — выйдет хвастовство, а другая половина, та, что за комфортом и за безбедной жизнью, сама по себе опять же выглядит неправдоподобной.

Ну как тут писать письма?

Окно кухни выходило в световой колодец; открывая его, чтобы проветрить кухню, старая видела напротив точно такое же окно с точно таким же матовым стеклом, а если соседка, жена кондуктора, тоже проветривала в это время, они приветливо здоровались; соседка махала ей рукой, спрашивала, что у них сегодня готовят. Жена кондуктора была светловолосой и круглолицей, она часто напевала, включая и выключая разные хозяйственные электроприборы, точь-в-точь такие же, как у Изы.

Старая, с недоверием относясь к машинам и приборам, сдружилась странным образом с одним лишь холодильником. Может быть, из-за его голоса: холодильник урчал, как добродушный зверь. Сначала он пугал ее, но постепенно ей стало казаться, что он с ней разговаривает, и, сидя на кухне, она чувствовала себя не так одиноко. Больше всего звук, исходящий от холодильника, напоминал мурлыканье какой-то огромной кошки; но старой, которая никак не могла забыть Капитана, холодильник казался кроликом, огромным, белым Капитаном. Однажды она пролила в нем вишневый сок и кинулась мыть его, боясь получить от дочери нагоняй; Иза побелела, увидев это: старой, конечно, и в голову не пришло отключить ток.

— Милая моя, — сказала дочь, — это ведь тебе не погреб. Не вздумай подходить к нему с мокрой тряпкой. Бог с ним, пусть лучше остается грязный.

Она вытащила из розетки вилку холодильника, ритмичное урчание смолкло.

С того дня старая не могла уже по-прежнему, дружески относиться к холодильнику; она отчаянно старалась угадать, что надо делать, чтобы он подчинялся ей, как всем; но у Изы не было времени объяснять ей это, а жену кондуктора она стеснялась спрашивать. Никогда уже она не подходила к нему с прежней доверчивой радостью: лишь тихонько сидела рядом, слушая его успокаивающее, доброжелательное мурлыканье.

Она не смела спрашивать Изу, какие у нее планы в связи с Домокошем; собственно говоря, старой самой еще не очень было ясно, будет ли она рада, если речь зайдет о браке. Сначала, когда она только заметила, что Домокош приходит к Изе, она была бы счастлива, узнав о таком исходе дел: отношения Изы и писателя казались ей постыдными и недостойными; но как-то постепенно она привыкла к такому положению вещей и, поскольку ни с кем из старых знакомых не общалась, стала даже думать, что, может, и не стоит ей огорчаться, в Пеште, видно, на это смотрят не так, как у них дома. Домокош относился к ней хорошо, да и она, не будь у него такая профессия, тоже не боялась бы показать свою симпатию; однако от тети Эммы она усвоила: писатели — пьяницы, а кто вначале еще как-то держится, тот рано или поздно все равно встанет на дурной путь; не нравилось ей и то, что у Домокоша не было ни места службы, ни определенных часов работы; она боялась, что Изе потом придется его кормить. Конечно, обо всех этих вещах она размышляла про себя, никто не думал спрашивать ее совета или мнения. Жена кондуктора однажды крикнула в окошко, нет ли у старой какого-нибудь хорошего рецепта пирога, чтобы не нужно было много яиц, — тогда, впервые за долгое время, она ощутила себя нужной, так как помнила еще, как стряпать тот «военный» пирог, который так любил Винце и перед которым благоговейно стояла маленькая Иза; какой он был дешевый и в то же время вкусный, какой чудесный получался обман: все принимали его чуть ли не за торт.

Она всегда радовалась, видя улыбчивое соседкино лицо. И жалела, что молодая женщина тоже работает кондукторшей и в кухне проводит не так уж много времени. У нее старая посмела бы спросить, что сейчас происходит в мире, — с тех пор, как не стало Винце, она не могла следить за событиями. Политика не очень ее интересовала, но Винце часто читал ей вслух газеты, и она кое-как разбиралась в обстановке, хоть и поверхностно, не все понимая до конца. Теперь ей ужасно хотелось лучше ориентироваться в мире: живя в столице, в кольце громадных предприятий, она начинала понимать, что в знаниях о жизни у нее очень большой пробел, а какой-то род людей она вообще не видела вблизи.

До сих пор ей приходилось иметь дело с людьми обыкновенными, маленькими: продавцами, кондукторами, почтальонами, рыночными торговками, — но она никогда не говорила с рабочими, если не считать тех, кто приходил к ним красить стены или проводить электричество, — но это были свои, местные, выросшие где-нибудь на хуторе в окрестностях города и говорившие как крестьяне; фармацевтический завод, единственное крупное предприятие в их городе, построен был недавно, оттуда у них никто не бывал. В Пеште ужасно трудно было отличить рабочих от других людей: одеты здесь все были примерно одинаково; когда в своих бесконечных путешествиях она проезжала мимо какого-нибудь завода, где в это время как раз кончалась смена — о чем старая не имела понятия, — она смотрела на людской поток у проходной и, выворачивая шею, пока было хоть что-то видно, грустно думала, что хорошо бы было взглянуть или спросить кого-то, что за народ живет в этих домах и чем он занимается; но трамвай увозил ее все дальше, и она уже стыдилась своего любопытства. Вон даже у Изы нет для нее времени, а что уж говорить о чужих людях; да и кто поймет, зачем ей приспичило знать такие вещи.

Потом она перестала смотреть в трамвайные окна; ее уже не занимало ничто, кроме самой себя и воспоминаний. Посещения Домокоша мало-помалу стали раздражать ее: писатель, заходя к ней, всегда приносил пирожные, как малому ребенку, и садился у ее ног на скамеечку — от этого ей было особенно не по себе, потому что вот так когда-то сидела маленькая Иза, с такими точно жадными глазами, Иза, которую интересовало все на свете, которая задавала столько вопросов, что мать едва успевала ей отвечать. Домокош постоянно расспрашивал ее, вопросы его всегда относились к прошлому: у него тоже ничего нельзя было спросить, приходилось лишь отвечать. Она возненавидела и его вопросы, и его персики с кулак величиной, и ломти дыни, которые он приносил ей, побрызгав ромом. Когда они говорили о прошлом, она чувствовала досаду и горечь: прошлое — прошло, прошло вместе с Винце, в прошлом Винце был жив и Иза постоянно нуждалась в нем. Домокош выспрашивал у нее подробности каких-то давних политических событий в городе, и старой однажды пришло в голову, что, видно, теперь она отрабатывает свой хлеб. Она тут же устыдилась своей мысли и даже покраснела.

Окончательно она возненавидела Домокоша в день своего семидесятишестилетия; Иза пообещала ей, что этот день они отпразднуют втроем, устроят лотерею, с настоящими выигрышами: пусть мать купит что-нибудь для лотереи, у нее свободного времени больше, чем у них с Домокошем. Прежде, дома, они часто играли втроем, и они с Винце все время пускались на маленькие уловки, чтобы Иза могла выигрывать побольше: Иза всерьез переживала любой проигрыш, плакала, лицо ее бледнело. Барабан для лотереи удивительным образом оказался среди вещей, перевезенных в Пешт, и старая с энтузиазмом обходила теперь киоски и лавочки, покупая всякие пустяки, будущие выигрыши.