Читаем без скачивания Храм и рынок. Человек в пространстве культуры - Борис Васильевич Марков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оригинальность Платонова как писателя состоит в отказе изображать мыслительный процесс в чистом виде и в описании тех телесных состояний, которые его порождают, определяют и завершают. Действительно, классическая проза — это иллюстрация мысли, которая определяет действие. В свою очередь, мысль выступает как рассуждение и фиксируется в вербальной форме. Отсюда диктат слова и над мыслью, и над действием: все должно быть словесно оформлено, а выполненное действие оценено словесно. Так получает подтверждение известная максима: жить — это значит писать тексты. Слова определяют, точнее, диктуют не только мысли, но и образы. В своем стремлении все понимать и объяснять мы уже и не замечаем, что под каждым образом существует некая невидимая табличка с надписью, раскрывающая содержание образа. Точно так же слово паразитирует и на внутренних, так называемых душевных переживаниях: П. Рикёр верно подметил ошибочность мнения, будто язык выражает переживание, и считал, что оно его порождает. Конечно, культура слова — это величайшее достижение человечества, однако оно, как и все другие, может нанести вред и используется для порабощения человека. В сущности, идеологизированное общество благодаря своему языку, который прививается в детском невинном возрасте, определяет, что должен думать, видеть и переживать человек. Но и более либеральный Запад не избавился от диктатуры языка: когда мы видим рекламу, то изображаемые на бумаге или на экране наши воплощенные желания имеют четкое название продукта и фирмы, которая берется, ни больше ни меньше, осчастливить нашу жизнь.
В свете этой опасной тенденции понятно стремление искусства избавиться от руководящей роли слова, которое превращает любой образ, любой телесный или ментальный аффект в свою иллюстрацию. Окружающий мир превратился в набор картинок с надписями-наклейками, и как-то забылось, что мир — это все-таки не картинка, а жизнь — не удовольствие от текста. Но избавиться от слова, от его диктата можно только очень дорогой ценой, ценой самого языка: если разрушить язык, то станет невозможным и понимание.
На границе между выразимым в языке и невыразимым в нем и вибрируют многие современные продвинутые произведения искусства. Особенно интересны в этом отношении эксперименты нового кино, где предпринимается попытка блокировать разъясняющую, указательную функцию слова и сделать видение самостоятельной процедурой. Но для этого, как оказывается, должен измениться сам способ видения, тип видимости, а это предполагает фундаментальное просвещение зрителя, оптическая машина которого уже задана «вербализованным зрением».
В свете этих новых движений понятен наш интерес к прозе А. Платонова, который описал Революцию и Жизнь не как историю идей, а как историю плоти. Чтобы было понятно, можно сравнить «Котлован» Платонова, например, со «Слепящей тьмой» А. Кестлера. Роман Кестлера произвел на всех сильнейшее впечатление, но сейчас уже понятно, что он написан в технике экзистенциальной драмы, где главными героями являются мысль, логика и эксперимент (пытка). Кестлер описывает дьявольские ходы мысли и показывает «логичность» и революции, и контрреволюции, и репрессий. Нам, русским, это напоминает «Легенду о Великом инквизиторе» Достоевского.
Платонова больше интересует то, что сегодня называют «усилием» мысли, т. е. свершением ее не просто в неком идеальном мыслительном устройстве, откуда она выскакивает, как черт из бутылки, а в человеческом теле, в котором мысль органично рождается и умирает. Мысль как таковая действительно бессмертна. Но почему одна и та же мысль сначала воодушевляет, организует нас, а потом оставляет? Ведь ее логическая, так сказать, интеллектуальная репутация вне подозрений. Точно так же и с ценностями: они вневременны и идеальны, но далеко не всегда выполняются. Дух, как отметил М. Шелер, бессилен и должен вступить в противоречивый союз с плотью, использовать ее энергию для своих целей, но не умерщвлять ее, так как это приведет и к гибели духа.
Впрочем, нельзя не признать, что попытка приписать Платонову, как в свое время Бахтину, некое сознательное намерение изменить классическое письмо слишком прямолинейна. Дело в том, что в технике классического письма намерение Платонова было просто нереализуемо: получился бы критико-идеологический трактат, который бы стоил жизни автору и никогда бы не дошел до читателя. Так еще Раз подтверждается мысль о том, что нужда является источником Новаций. Как бы то ни было, тексты А. Платонова поражают тем, что Мысли прорастают из плоти героев, из среды, в которой они живут. Исходным является некий порыв, некое томление, некое желание всеобщего счастья. Это энтузиазм молодости, которая не замечает лишений и трудностей жизни, ибо живет идеей, которая захватывает. порабощает тело. Но это не проходит безнаказанно и для самой идеи: тело устает, стареет, истощается и вместе с ним исчезает энтузиазм и, как следствие, доверие к идее. Вот так, через души людей, протекает процесс созревания и разрушения мысли. Прежде всего это касается идеи Революции. Ее первоначальными носителями выступали энергичные молодые люди, которые скакали на конях, махали шашками во имя Прекрасной Дамы Розы Люксембург. Однако по мере того как эти люди боролись и воевали, их энтузиазм таял, а разрушительные последствия реализации идеи подрывали их веру. В «Котловане» описан постреволюционный этап индустриализации и коллективизации. Революция завершилась, эмоциональный запас растрачен, и многие деятели Революции погибли. В 30-е годы после периода застоя вновь разгорается энтузиазм, на котором паразитирует власть. Платонов выступает как историк менталитета, раскрывающий движение эмоционального подъема к упадку, его вклад в социальную антропологию трудно переоценить, ибо он раскрыл политическую анатомию человеческого тела.
Впрочем, неверно было бы представлять Платонова неким беспристрастным исследователем постреволюционного менталитета и повседневности. Дело в том, что сам Платонов — представитель бедноты, пролетарский интеллигент, который, с одной стороны, в процессе просвещения (политического) усвоил идеи коммунизма, а с другой — интерпретировал и понимал их через корпус традиционно русских народных утопий о царстве справедливости, свободы и равенства. Но был еще один существенно важный момент: Платонов описал, по-видимому, личное переживание, точнее, проживание этих идей в особом типе телесности — коллективном теле русского человека, в особой среде, которая может быть названа российской повседневностью. И если Бахтин видел в повседневности достаточно надежные механизмы юмора, гротеска, иронии, карнавала и профанации, нейтрализующие власть идеологом и мифологем, то повседневность Платонова чрезвычайно серьезна: в ней нельзя отшутиться и тем самым отмахнуться от репрессивных идей;