Читаем без скачивания Сатиры в прозе - Михаил Салтыков-Щедрин

Такого рода разговоры обыкновенно продолжаются до бесконечности. Источником им служат раны человеческого сердца, а раны эти, как известно, сочатся до тех пор, покуда не иссочат из себя всего гноя обид и оскорблений, в них накопившихся. Наш разговор был прерван появлением подлеца Яшки, который доложил, что купчиха Барабошкина с дерзостью отозвалась, что у нее никакой бутылки вина для полковника нет и не было.

— Вот видите! даже Барабошкина — и та отвечает! — сказал мой амфитрион, окончательно сраженный, — подлая! пронюхала, должно быть!

Полковник неистово зашагал но комнате.

— Любопытно! любопытно это будет, как-то они без нас обойдутся! Поверите ли, Николай Иваныч, когда мне в первый раз сказали, что нас не будет, — я думал, что это насмешка, я даже недалек был от мысли, что насмешка эта прямо относится к высшему начальству…

— Да, оно похоже на то.

— Нет-с, это была не насмешка. Намеднись приезжаю я в Москву, являюсь к своему старику, и первое слово, которое от него слышу: А мы, брат, с тобой в трубу вылетели! — Кто же теперь следить будет? — спрашиваю я его, — кто доносить будет, ваше превосходительство? — И знаете, стою эдак перед ним, весь вне себя от изумления. Только что ж бы, вы думали, он мне в ответ? — Я, братец, говорит, в пенсию все свое содержание получаю, так мне до этого дела нет!!! — Так-то вот, ни в ком, просто ни в ком сочувствия нет.

— Скажите на милость!

— А намеднись вот у Пеструшкиных на бале, мальчишка Шалимовский, гимназист, подходит ко мне, мерзавец, и говорит: «А вы, говорит, знаете, Семен Мнхайлыч, что вас уничтожают?» Спрашиваю я вас, каково мне эти плюхи-то есть?

— Даже мальчишки, и те!

— Да в мальчишках-то и сила вся! Откровенно скажу, что если бы не мальчишки, мы и до сих пор благоденствовали бы! Это они своим тявканьем, это от них все загорелось. Господи! жили-жили, и вдруг напасть!

— Да и старики-то, Семен Михайлыч, хороши!

— И мальчишки, и старики, и Барабошка, и весь мир заодно!

— Однако ж ведь вам недавно мундир переменили: по-видимому, это должно бы поощрить!

— Да, и переменили, и поощрили! Ну да, и переменили, и поощрили! Что ж, и поощрили!

— Как же это, однако?

— Вот видите, Николай Иваныч, я целый месяц об этом знаю… Вы понимаете, что у меня должно тут происходить? — Он указал на грудь. — Все это время я думал… все думал…

— И что же?

— Я просто пришел, к заключению, что все это не более как страшный сон!

— Тсс…

— Да, это страшный сон, потому что этого не может быть!

— Однако вы имеете письма?

— Имею действительно, но в то же время питаю уверенность… что мы возродимся!

— То есть как же это?.. Вы думаете, значит, что вам опять дадут новый мундир?

— Да нет, не то, не в мундире тут сила: дух времени не таков! Но что мы возродимся — это верно. Потому ненатурально! Опять-таки спрашиваю я вас, возможно ли существовать без системы?

— Нет, я положительно убежден, что без системы и одного дня пробыть невозможно.

— Ну, а какого же тут черта систему выдумаешь! Следовательно, мы возродимся: в мундирах ли, без мундиров ли, но мы возродимся — это верно! Конечно, сначала все это будет как будто под пеплом, а потом оно потеплится-потеплится, да и воспрянет настоящим манером!

— Да вы-то? вы-то? что с вами будет?

— Что обо мне говорить! Я… я могу найти для себя убежище в одном из новых учреждений, о котором пишет Малявка… Но это все равно! Главное все-таки в том, что мы возродимся!

Полковник был велик: я понял это и позавидовал ему. Мне думалось о том, как сладко и велико должно быть гражданское чувство, в силу которого человек забывает о себе, чтоб всем существом своим устремиться к одному предмету — любезному отечеству!

Мы расстались утешенные и облегченные. Всю дорогу я твердил себе:

— Мы возродимся, ибо без системы существовать нельзя!

IV

НА БАЛЕ

В бывалые времена, когда губернаторша желала повеселить себя и своих demoiselles,[91] то просто говорила губернатору:

— Губернатор! что ж ты не прикажешь откупщику бал дать?

— Можно! — ответствовал обыкновенно губернатор и тотчас же посылал за откупщиком.

— Бал? — вопрошал губернатор.

— Можно-с, — ответствовал откупщик.

И дело устроивалось легко, просто и умилительно. Губернатор оставался доволен, что он дал возможность откупщику повеселиться; откупщик оставался доволен, что он хотя на несколько часов мог послужить в некотором смысле административным орудием для соединения общества.

Наш глуповский губернатор не дальнозорок (употребляю это слово не в обидном для этого сановника смысле, но просто желая выразить, что он близорук). Помещики знают это и говорят: «это ничего»; чиновники знают это и говорят: «это ничего»; наконец, местные либералы знают это и говорят: «это ничего». Для всех «ничего» — стало быть, очень хорошо.

С своей стороны скажу: это хорошо именно потому, что это «ничего». Горе тому граду, в котором «князь» юн, усерден по службе и не чужд разговоров о самоуправлении. «Князь» может забрать себе в голову, что он благонамереннейший и образованнейший человек, и черт знает чего наделает! Почнет купцов за бороды трясти, а помещикам реприманды делать, почнет женские гимназии устроять, почнет заботиться о распространении обществ трезвости… одним словом, учредит нечто вроде временного землетрясения.

Наш начальник края принадлежит к так называемой старой школе. Он управляет с прохладою, любит поесть, попить и поврать с барынями, о самоуправлении же не имеет никакого понятия. Зато чиновники боготворят его, зато помещики беспрестанно зовут его к себе откушать, зато откупщик устрояет в честь его обжорные торжества и говорит на них благодарственные спичи, в которых сравнивает его с Минервою; зато землетрясения ни временного, ни постоянного у нас нет и не бывало. Зато он приехал к нам на губернию худенький и мизерненький (словно кошка, у которой от голода шерсть вылезла), а в два года отъелся так, что сделался совершенной кубышечкой, и только последние моральные потрясения возвратили его к первоначальной худобе и мизерности.

На днях как-то губернаторша, по старой привычке, обратилась к мужу с обычным вопросом относительно устройства какого-либо увеселения.

— Губернатор! — сказала она, — ты забываешь, душа моя, что откупщик уж третий месяц ничего не делает!

— Мож… — отвечал было губернатор, но потом спохватился и, махнув рукою, прибавил очень решительно: — Нельзя!

— C’est inconcevable![92] — сказала губернаторша.

— Чего тут «inconcevable»! — запальчиво возразил губернатор, — ты знаешь ли, сударыня, что за нами с тобой нынче тысячи глаз наблюдают?

В это время маленький Володя (сынок их превосходительств) навел на maman свое зеркальце (на детском языке это называется «устроить зайчика»), и отражение света на минуту ослепило глаза ее. Губернаторша подумала, что это смотрят те самые тысячи глаз, о которых только что упомянул губернатор.

— Во всяком случае, хоть нам самим, да следует что-нибудь устроить! — сказала она, — ведь это невозможно! Aglaé и Cléopâtre (pauvres petites![93]) совсем никаких развлечений не имеют!

— Я сам об этом… да! надо положить конец этим распрям, надо соединить обе партии! — пробормотал губернатор, как бы обдумывая нечто грандиозное.

— Ну, вот и прекрасно! Кстати же мы так давно не доставляли никаких удовольствий обществу!

Слово «партия» не ново в провинции, но значение его на наших уже глазах совершенно изменилось. В прежние времена у нас обыкновенно свирепствовали две партии: старого предводителя дворянства и нового предводителя дворянства. Обе партии исключительно занимались тем, что объедали и опивали своих патронов и бушевали на выборах, кладя им шары направо, поднося им шары на блюде и вообще оказывая самые разнообразные знаки верноподданнической преданности. Тут борьба не имела никакого политического оттенка, тут дело шло единственно о том, кто кого перекормит. И, господи! что за обеды проистекали из этого благородного соревнования! Петр Петрович шесть недель спаивает с круга какого-то благорожденного теленка, холит и ублажает некоторую необычайную свинью; белые как снег поросята визжат и мятутся от желудочных болей, следствия неслыханного обжорства… Партия Петра Петровича притаила дыхание, взирая на эти приготовления, и заботится только о том, чтоб Иван Яковлевич как-нибудь не прознал об них и не успел отразить удар чем-нибудь в том же роде. Но Иван Яковлевич тоже не промах; с помощью преданных ему клевретов он зорко следит за своим противником, и в то время, как тот торжествует мысленно победу, он наносит ему удар в самое сердце, посылая в Москву за такою провизией, о которой мудрецам глуповеким и во сне не снилось.