Читаем без скачивания Дневник матери - Нефедова Нина Васильевна

– Ну, мама, довольно, довольно! – смеясь сказал Валя и перехватил мои руки. – Ты же доказала, какая ты сильная!

Мне стало самой смешно и стыдно в то же время. Может быть, не «сильная», а «слабая» хотел сказать Валя и только пощадил меня?

Я знаю семью, где «битьё» детей считается единственным способом сделать их «людьми». Отец искренне убеждён, что словами ничего не докажешь, что ребёнок понимает только плётку. То и дело слышится в доме: «Перестань баловаться! Сейчас вдарю!», «Ух, и наподдам сейчас!» Не отстаёт от отца и мать. И дети так привыкли к этому, что при каждом движении её руки съёживаются, ожидая удара. Битьё за малейшую провинность, страх наказания ремнём привели к тому, что дети грубы, озлоблены, нервозны.

Никогда ребёнок нарочно не разобьёт стакан, не испортит игрушку, не порвёт платье, а если это и случается, то ребёнок сам переживает беду, и родители, наказывая, только усугубляют её. Возникает отчуждённость, неискренность, трусость.

Если ребёнок виноват, то справедливое наказание не вызывает в нём чувства протеста. Зато сколько обиды и горечи нарастает в его душе, если он наказан незаслуженно. Я помню это по себе. Мне было лет семь, когда меня впервые наказали и наказали незаслуженно.

Шили мы тогда в небольшой деревне, где папа и мама учительствовали, снимали избу у одного крестьянина. Посреди избы стояла огромная русская печь, на которой мы, дети, проводили большую часть дня, пока родители были в школе. И вот однажды, когда мы играли на печи, младшая сестрёнка Леля, которой, вероятно, было около году, прислонилась спиной к занавеске, огораживавшей печь, и полетела на пол. Мы с Надей с ужасом смотрели, как няня полумёртвую подняла её с полу и стала откачи вать. Наконец Леля разразилась рёвом. На лбу её вздулась шишка, на которой явственно обозначился след половика, лежавшего перед печью.

Надя деловито слезла с печи, оделась и пошла в школу доложить маме о случившемся. Шёл урок. Надя долго переминалась с ноги на ногу, стоя в дверях, пока мама не заметила её и не спросила:

– Надя, тебе чего?

– А Лелька с печи упала…

Мама, как была в одном платье, без пальто, бросилась домой. Весь гнев мамы обрушился на меня, на старшую. Меня выпороли и вытолкали за дверь:

– Уходи! Мне не нужна такая дочь…

Я вышла во двор. Куда пойти? Кому я нужна, если даже мама отказалась от меня? Пошла под сарай, залезла в кошеву, зарылась в сено и долго плакала, растравляя себя картиной собственных похорон: «Вот простужусь, заболею, умру… И мама будет жалеть…»

Плакала, пока не уснула. А дома между тем начался переполох: «Куда исчезла Маша?» Обегали всю деревню в поисках. Няня высказала даже предположение, уж не бросилась ли я в прорубь?.. Меня нашли, извлекли из саней, притащили в дом, растёрли денатуратом, посадили на печь отогреваться. И с досады, что я причинила столько волнений, мама вновь наказала меня. Передо мною была поставлена чашка с водою, положен кусок хлеба.

– Вот твоя еда! Будешь сидеть на одном хлебе и воде, пока не поумнеешь!

Весь остаток дня я провела на печи грустная, не притрагиваясь к пище. Но вечером, когда семья села за ужин и до меня донёсся запах жареной баранины с картошкой, а на сладкое был разрезан арбуз, я не выдержала и разрыдалась:

– Ма-а-мочка, прости ме-еня…

Мама заплакала, бросилась ко мне, стащила меня с печи и принялась целовать…

Остаток вечера я была счастлива: все любили меня, старались предупредить малейшее моё желание и обращались со мною так бережно, точно я была хрустальная.

Я до сих пор не могу понять, как мать, мягкая, сердечная женщина, чистая, благородная, могла так жестоко наказать меня? Вероятно, виной всему был тот панический ужас, который охватывал её, когда кто-нибудь из детей падал. Ей всегда казалось, что у ребёнка неминуемо вырастет горб. И Леля, упавшая с печи, в глазах мамы была уже обречённой. К счастью, всё обошлось благополучно, сестра отделалась шишкой на лбу.

Этот страх перед горбом передался и мне. Каждый раз, когда мой ребёнок по недосмотру падал с кровати или со стула, я тащила его к врачу. Пока однажды врач, убелённый сединами, не сказал мне:

– Голубушка! Горбу не так просто вырасти. Для этого нужны предпосылки, туберкулёз например… А ваш малыш здоров!

Отец никогда не наказывал нас, да в этом и не было надобности. Достаточно было нахмуренных бровей отца, чтобы мы знали, что провинились, и чувствовали себя несчастными. Если бы в тот злополучный день, когда Леля упала с печи, отец был дома, а не уехал инспектировать соседнюю школу, вероятно, всё обошлось бы иначе, я не была бы наказана.

Помню ещё один случай из детства. Я полезла зачемто в буфет и, чтобы дотянуться до верхней полки, оперлась на него и даже подпрыгнула. Буфет качнулся, створки распахнулись, с полок посыпались чашки, и еле я успела отскочить в сторону, как верхняя, съёмная часть буфета обрушилась на пол. На грохот сбежались домаш ние. Я же стояла ни жива ни мертва. На мне, вероятно, лица не было, потому что папа, не говоря ни слова и лишь нахмурясь, стал водружать буфет на место. А когда в комнату заглянула мама и, закрыв глаза, взялась за голову, он осторожно обнял её за плечи и вывел из комнаты.

Ни слова упрёка не услышала я от родителей! А ведь в буфете были дорогие вещи, стоял, например, там сервиз тонкого фарфора, полученный мамой ещё в приданое, были и другие не менее ценные вещи. И нельзя сказать, чтобы потеря их была для нас безразлична. Жили мы на более чем скромную зарплату отца и матери. Думаю, осталась я безнаказанной только потому, что родители понимали, уронила я буфет не нарочно и наказывать меня бессмысленно.

Наказываю ли я своих детей? Да. Однажды был такой случай. Я купила к вечернему чаю пирожное, которое дети очень любили, особенно Оля. В ожидании чая она занялась чистописанием и несколько раз старательно вывела в тетради: «Долог день до вечера, коли делать нечего». За усердие я поставила ей в тетради «пять».

Валя, желая поддразнить сестру, схватил тетрадку и сделал вид, что собирается её порвать. Тогда Оля, ни минуты не раздумывая, запустила ему в лицо ручкой с пером. К счастью, ручка пролетела мимо. Но я до крайности была возмущена этим поступком Оли, её безрассудством.

– Зачем ты бросила ручку?! Чтобы сделать Вале больно? Да?

Оля молчала.

– А. какую боль могла причинить ручка? Выколоть глаз?! Значит, ты для этого бросила её? Ты хотела, чтобы Валя остался на всю жизнь слепым! Ты этого хотела?

Оля продолжала молчать. Голова её была низко опущена. Из глаз катились мелкие слезинки.

– Иди спать! – сказала я. – Вот твоё пирожное… Но знай, сегодня ты не заслужила его…

Оля ещё ниже опустила голову, слезинки из её глаз посыпались чаще. Вдруг она стремительно бросилась к своей кровати, стащила с себя платье и легла, закрывшись с головой одеялом.

Несколько минут из-под одеяла слышалось пыхтение. Затем всхлипы прекратились, дыхание стало ровнее. Оля уснула. Пирожное осталось на столе нетронутым.

Иногда бывает достаточно малейшего изменения в тоне голоса, чтобы ребёнок почувствовал себя виноватым. Я помню, какой несчастной я чувствовала себя в детстве, когда отец или мать бывали со мной холодны.

То же самое я могу сказать и о своих детях. Если Юра на какое-то время лишался моего расположения, он ходил как в воду опущенный. Но я, понимая, что все хорошо в меру, старалась не злоупотреблять этим средством наказания. Иногда на детей более сильное действие оказывала даже не моя холодность, а задумчивость и грусть. Видя меня опечаленной по их вине, дети, кажется, чего бы ни сделали, чтобы искупить свою вину и увидеть мою улыбку.

Просматривая свои старые дневниковые записи, я наткнулась на одну из них, имеющую прямое отношение к вопросу о наказании детей. Запись была сделана мною в поезде, вот она:

День в дороге идёт, как обычно. Мои соседи по купе – молодая женщина с сынишкой, лет четырёх, инженер с «Красного Октября» и старик колхозник.