Читаем без скачивания Жития новомучеников и исповедников российских ХХ века - Сборник

— Ведь я вашей власти ничего оскорбительного не делаю.

— Нет, вы уже нанесли оскорбление.

— Я при условии нанесения оскорбления святыни.

— Вы знаете, что монархисты — это враги? Вы считаете себя принадлежащим к шайке врагов рабочего класса?

— У меня врагов нет, я за них молюсь. Господи, прости их.

— Не очень вы, кажется, молились за советскую власть.

— Нет, я и сейчас молюсь. Господи, дай им прийти в разум истины. Все люди стремятся к хорошему… И я смотрю на вас, что желания ваши — устроить по–хорошему, и мне это нравится, но я вижу, что вы стремитесь собственными силами, и я не вижу здесь Бога. А раз нам Бог сказал, что без Меня невозможно…

Но здесь обвинитель прервал отца Макария:

—Вы мне читаете лекцию, а я вам задаю вопрос: вы считаете монархизм врагом трудящихся?

— Я вам говорю — у меня врагов нет.

— Вы историю знаете, что у монархизма были и дурные стороны?

— Да, известно.

—Если бы власть такого дурного монархизма учинила бы кощунство… и изъятие святыни, вы бы промолчали?

—Я все равно не промолчал бы, святыня выше всей власти. Такие чувства самые дорогие.

В день окончания процесса в последнем своем слове, предавая свою жизнь в руки Божии, иеромонах Макарий сказал: «Аще имеете вы судить по вашим законам, то судите».

Одним из обвиняемых, абсолютно непричастным к сопротивлению изъятию церковных ценностей, был Сергей Федорович Тихомиров, прихожанин Богоявленской церкви в Дорогомилове.

Мученик Сергий родился в 1865 году в Москве в семье купца второй гильдии Федора Дмитриевича Тихомирова; образование получил в церковноприходской школе, а затем по примеру отца стал купцом. Но дела практические, видимо, шли не очень успешно, и в 1910 году он вместе с супругой переехал с Арбата на Большую Дорогомиловскую улицу, где поселился напротив Богоявленского храма, став с этого времени его постоянным прихожанином. Лишь обремененность различными делами и тяжелая болезнь супруги не позволяли ему стать членом приходского совета.

Во время изъятия ценностей из Богоявленского храма, когда перед ним собралась огромная толпа, Сергей Федорович не выходил на улицу и находился в лавке напротив храма, где был арестован и препровожден в тюрьму вместе с другими арестованными. На допросе следователь задал ему только один вопрос:

— В каком месте вы принимали участие в избиении красноармейцев?

—Никакого участия в избиении красноармейцев я не принимал, — ответил Сергей Федорович.

На этом следствие было закончено, а когда дело стало разбираться в трибунале, то не нашлось ни одного красноармейца, который подтвердил бы обвинение, и сами судьи не решились публично допрашивать Тихомирова, зная, что он не виновен.

В последнем своем слове Сергей Федорович сказал: «Я не могу себя признать виновным; меня увели четыре агента… я вовсе там не был».

На третий день процесса, 28 апреля, был допрошен протоиерей Василий Соколов.

— Признаете ли вы себя виновным? — спросил председатель суда.

— Я признаю, что в день Благовещения я произнес проповедь, но не в том духе, в каком мне это приписывается.

— Вы читали воззвание?

— Нет, я произнес проповедь.

—Может быть, вы дадите объяснения по этому поводу?

— Я прошу выслушать мою проповедь, потому что здесь обвинением учтены только отдельные фразы и выражения, совершенно упускающие из виду самое содержание проповеди. Когда я собрался произнести проповедь в день Благовещения, то меня перед обедней спрашивали, о чем я буду говорить, и я ответил, что буду говорить о христианской радости, потому что Благовещение является для нас главным образом праздником радости. Мне задали вопрос: «Но почему же вы не будете говорить об изъятии ценностей?» Я ответил, что изъятие уже прошло и не надо поэтому затрагивать этот вопрос. Когда я вышел на церковный амвон и стал говорить проповедь, я начал говорить о радости, причем причиной такой радости является праздник Благовещения… так как с этого дня началось наше спасение. Мне хотелось возбудить эту радость в моих слушателях, но, наблюдая собравшихся, я убеждался в том, что на их лицах нет отпечатка этой радости. Вот я и счел нужным переменить тему моей проповеди и поворотить на такую, которая в данный момент является наиболее желательной… Что, может быть, наша скорбь является следствием изъятия церковных ценностей? Это не должно служить причиной нашей скорби. Я говорил, что нам не нужно скорбеть об этих ценностях, тем более что эти ценности пойдут на помощь голодающим. Нужно еще больше радоваться этому, потому что через это будет утолен голод умирающих людей… На этих ризах, которые украшали наши иконы, покоятся заботы и труды многих миллионов людей, которые из года в год вносили в церковь свои гроши… Мы отдаем из нашего храма священные сосуды, которых было четыре. Нам оставили один, и, конечно, для потребностей нашего храма этого недостаточно. И мы хотели просить комиссию дать нам еще один из сосудов, но, к сожалению, наши старания успеха не имели: наше предложение — переменить эти сосуды на вещи домашние из золота и серебра — было отклонено.

Я знаю, что для вас это прискорбно, что мы лишились священных сосудов, но мы не должны предаваться этой скорби безгранично, мы должны знать, что священные сосуды все‑таки принесут ту пользу, которую они должны принести, в смысле помощи голодающим. Вы печалитесь, и конечно же не без основания, что эти священные сосуды могут быть превращены в деньги или какие‑нибудь изделия… Конечно, это равнодушно не может перенести наше христианское сердце. Мы можем смело надеяться, что Бог, который является нашим хранителем, если эти священные вещи пойдут на цели недостойные, воздаст тем, кто это совершил. Мы знаем это из исторического факта, некогда имевшего место в истории иудеев. Когда иудеи попали в плен в Вавилон, их святыни были недостойно употреблены, за что вавилоняне были наказаны. Затем я сказал прихожанам, что… ничего не было осквернено из того, что мы считаем святым… Но самая главная радость — это то, что самая главная икона Николая Чудотворца осталась неприкосновенной; это самое радостное сообщение в наш радостный праздник. Вот те мысли, которые я проводил в своей проповеди. Мне незачем было проводить мысли о том, что власть поступает не совсем законно, отбирая ценности, так как факт изъятия ценностей уже свершился, моя задача — примирить слушателей с этим фактом, избегнуть той горечи, которая была после случившегося, — вот мое понимание настоящей проповеди.

В своем последнем слове протоиерей Василий сказал: «Так как в этот последний раз я стою перед лицом Революционного Трибунала, разрешите сказать, что проповедь, которая привела меня сюда, на скамью подсудимых, не заключала в себе ничего преступного, она была проповедью чисто религиозной… Свидетели недавно здесь, перед вами, говорили ясно, что я хвалил корректное поведение изымавшей у нас ценности государственной комиссии, что я выразил им публичную благодарность за оставление нам чудотворной иконы Святителя Николая в неприкосновенности. Какой бы был смысл в сих словах, если бы я имел в виду в этой проповеди какую‑нибудь политическую агитацию. Я говорил свою проповедь к водворению мира и успокоению в душах моих слушателей и думаю, что достиг этого в своей проповеди… В моей проповеди есть одно место, которое в особенности подало повод обвинителю нападать на меня. Это место из псалма 136–го. Обвинение хотело из этого места сделать вывод, что я клонил свою проповедь к дискредитированию советской власти. Я совершенно… искренне заявлял и заявляю, что это… было мною приведено не для характеристики современности… тем более советской власти, а для иллюстрации того настроения, какое имели иудеи во время нахождения в плену вавилонском. Только и всего. Может быть, тут сыграло роковую роль слово «окаянная», которое малограмотный человек мог истолковать и сам объяснить в совершенно ложном смысле. «Окаянный»… значит несчастный, и никакой мысли о проклятии и ругательстве даже быть не может, и христиане даже себя охотно называют окаянными, и в песнях церковных оно очень часто слышится, никто из нас не обижается… Таким образом, может быть, это место дало повод неправильно истолковать мою проповедь… Я не хотел бы утруждать внимание Революционного Трибунала изложением той деятельности моей, которая указала бы на мое отношение к вопросу о голодающих. Достаточно взойти на Арбат и спросить любого обывателя, что такое «Милосердный самарянин», и там скажут вам, что это есть братство, руководимое мною, которое свою благотворительность раскинуло не только по Арбату, но довело ее до вокзала, до тюрем, где сидят заключенные. Мне об этом говорить не хотелось бы, благотворение — дело интимное, и мы, пастыри, проповедуем делать это без шума. Итак, я еще раз и с полной искренностью свидетельствую перед Революционным Трибуналом, что я не сделал никакого вреда или зла моей проповедью ни моим слушателям, ни тем более советской власти».