Читаем без скачивания Синяя Борода - Курт Воннегут-мл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По словам Мэрили, вот какой ответ она получила:
– Если в вас сохранилась хотя бы одна молекула любви к Америке, вы примете это предложение.[81]
Вот так и вышло, что дочь шахтера стала контессой Портомаджоре.
30
Мэрили так и не узнала почти до самого конца войны, что ее муж был агентом британской разведки. Она тоже считала его безвольным шутом, и прощала ему это – ведь он обеспечил ей такую беззаботную жизнь и так хорошо к ней относился.
– Его слова, обращенные ко мне, были неизменно остроумными, добрыми, заботливыми. Ему нравилось быть со мной. Мы обожали танцевать вместе – просто танцевать и танцевать, – сказала она.
Вот вам и еще одна женщина в моей жизни, помешавшаяся на танцах, согласная танцевать с кем угодно, лишь бы партнер в этом понимал.
– С Дэном Грегори ты никогда не танцевала.
– Он не хотел. И ты тоже не хотел.
– Я не мог. Никогда не умел этого делать.
– Достаточно захотеть, и сумеешь, – сказала она.
* * *
Когда она узнала, что ее муж был британским шпионом, ее это никак не тронуло.
– У него висели разные мундиры, каждый для своего случая, но мне было все равно, какой в них во всех был смысл. Все они были покрыты какими-то значками, значение которых меня совершенно не интересовало. Я никогда не спрашивала: «Бруно, а за что ты получил эту медаль? Зачем тут на рукаве вышит орел? Что это за кресты на воротнике?». И его признание, что он шпионит в пользу англичан – это были тоже всего лишь милитаристические побрякушки. Ни ко мне, ни к нему это не имело никакого отношения.
Она сказала, что, получив известие о его расстреле, она ожидала обнаружить в себе какую-то зияющую пустоту, но пустоты не было. Тут-то она и поняла, что на самом деле ее неизменным спутником и другом был не он, а все итальянцы сразу.
– Они с такой любовью относились ко мне, где бы я с ними ни встречалась, и я любила их в ответ, Рабо, и мне было совершенно наплевать, какие на них навешены побрякушки!
– Здесь мой дом, Рабо, – сказала она. – И если бы не помешательство Дэна Грегори, я никогда бы здесь не оказалась. В голове армянина из Москвы не хватало винтика, и благодаря этому я нашла свой дом, свой дом, Рабо.
* * *
– А теперь ты расскажи мне, чем были заняты твои годы, – сказала она.
– Знаешь, я почему-то кажусь себе умопомрачительно неинтересным.
– Ну, полно, полно. Ты ведь успел потерять глаз, жениться, дважды воспроизвести себя, и к тому же снова заняться живописью. Жизнь просто ломится от событий!
Я отметил про себя, что некоторые события моей жизни – впрочем, с того восхитительного дня Святого Патрика их было очень немного – действительно наполняют меня радостью и гордостью.
Моим приятелям в таверне «Под кедром» были известны несколько моих солдатских баек. Я пересказал их и ей тоже.
Она жила полной жизнью. Я собирал байки. Она нашла свой дом. Я был уверен, что мне своего дома не найти никогда.
* * *
Солдатская байка номер один:
«Во время боев за освобождение Парижа я решил разыскать Пабло Пикассо, он же дьявол в представлении Дэна Грегори. Просто чтобы проверить, что с ним все в порядке. Он чуть приоткрыл дверь, не снимая с нее цепочки, сказал мне, что очень занят, и попросил оставить его в покое. В двух кварталах от его дома продолжали бить орудия. Потом он снова закрыл дверь и запер ее на замок».
Мэрили засмеялась и сказала:
– Может быть, он догадывался, какие ужасы рассказывал о нем наш хозяин и повелитель.
И добавила, что если бы она знала, что я еще жив, то сохранила бы один итальянский журнал. В этом журнале была иллюстрация, которую только мы с ней могли оценить по достоинству – коллаж, собранный Пикассо из плаката, рекламировавшего американские сигареты. Он совместил разрезанные части плаката, изображавшего трех ковбоев, куривших в ночи у костра, так, что получилась фигура кошки.
Скорее всего, ни один знаток живописи на свете, кроме меня и Мэрили, не смог бы различить, что автором разъятого плаката был Дэн Грегори.
Вот такая интересная подробность.
* * *
– Возможно, это был единственный случай, когда Пикассо обратил хоть какое-то внимание на работу самого успешного американского художника, – предположил я.
– Возможно, – сказала она.
* * *
Солдатская байка номер два:
«Когда я попал в плен, до конца войны оставалось всего несколько месяцев. Меня подлатали в немецком госпитале, а потом отправили в лагерь к югу от Дрездена. К тому времени есть там было уже почти нечего. Во всей Германии, вернее, в том, что от нее осталось, все было уже съедено. Мы все довольно скоро отощали – все, за исключением того, кого мы выбрали, чтобы он делил нашу скудную пищу на равные части. Он никогда не оставался с едой наедине. Мы следили за ее раздачей по группам, а потом он делил ее на всех, опять же под нашим наблюдением. И все же он выглядел сытым и довольным, в то время как все остальные превратились в ходячие скелеты. Потом мы заметили, что он бессознательно отправляет себе в рот крошки, падающие на стол, и волокна, прилипающие к половнику».
Кстати, то же самое невинное явление объясняет и поразительный достаток многих моих соседей по пляжу в обе стороны. В их руки вверены остатки богатства этой по большей части обанкротившейся страны, по причине их вящей честности. Естественно, оброненные с ловких пальцев и столовых приборов кусочки этого богатства не могут не оказаться у них во рту.
* * *
Солдатская байка номер три:
«Однажды в мае, уже под вечер, нас вывели строем из лагеря на природу и погнали куда-то. Около трех часов ночи колонну остановили, и нам было приказано устраиваться на ночлег прямо под открытым небом. Проснувшись на рассвете, мы обнаружили, что наши охранники исчезли, и мы находимся на краю ложбины, вблизи руин старинной сторожевой башни. В долине под нами, среди пасторальных лугов и полей, расположились тысячи и тысячи таких же, как мы, людей, которых тоже привели сюда и бросили их охранники. И не только военнопленных – там были и узники концлагерей, и угнанные в рабство трудящиеся с фабрик, и выпущенные из тюрем уголовники, и бывшие обитатели клиник для умалишенных. Решено было отогнать нас всех как можно дальше от городов, чтобы мы там все не разнесли.
С нами были и просто беженцы, которые все отходили и отходили, кто от наступления русского фронта, кто от американского и английского. Эти два фронта наконец встретились к северу и к югу от нас.
И еще с нами были сотни военных в немецких мундирах, при вполне исправном оружии, но тихие и покорные. Они ожидали прихода кого-нибудь, кому можно было бы сдаться».
– Царство Умиротворения, – сказала Мэрили.
* * *
Я перевел разговор с войны на мир. Я сказал, что после долгого перерыва снова вернулся к искусству, и что к своему собственному удивлению создаю теперь серьезные полотна, от одного вида которых Дэн Грегори перевернулся бы в своем славном гробу в Египте, полотна, подобных которым мир еще не видел.
Она вскрикнула в притворном ужасе:
– О боже, только не искусство. Из этого болота мне, я чувствую, уже не выбраться.
Но потом она внимательно выслушала мой рассказ о веселой шайке художников из Нью-Йорка, картины которых ничем не походили друг на дружку, за исключением одной особенности – все они были совершенно ни о чем, кроме самих себя.
Когда я выговорился наконец, она вздохнула и покачала головой.
– Самое последнее из всех мыслимых действий художника над холстом, и вы его произвели. Американцы – большие специалисты по написанию слова «конец».
– Надеюсь, что мы делаем вовсе не это.
– А я как раз надеюсь, что именно это вы и делаете, – сказала она. – Мужчины вели себя по отношению к женщинам, детям и всем прочим беззащитным созданиям в мире так, что теперь не только каждая картина, но и каждое музыкальное произведение и стихотворение, каждая статуя, пьеса и книга, ими создаваемая, обязана провозглашать единственно вот что: «Для этого прекрасного места мы слишком ужасны. Мы сдаемся. Все. Конец!».
* * *
Она сказала, что наша внезапная встреча для нее – нежданная удача, потому что, по ее мнению, я только что предоставил ей решение загадки, мучившей ее уже много лет и связанной с внутренней отделкой: стоит ли помещать в бестолковых нишах между колоннами в ротонде картины, и если да, то какого сорта?
