Читаем без скачивания Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2 - Елена Трегубова

— А что такое зэмэлах? — на серьезном глазу переспросил Дьюрька.

— Позорище ты мое! — с любовью обняла его Елена, точь в точь, как давеча на Мариен-платц, когда он искал на статуе даты жизни Богородицы.

— Что ты надо мной потешаешься?! — отпихивался и возмущался краснеющий Дьюрька. — А чем тебя немцы дома кормят, интересно? Раз ты не жрешь нифига колбасы!

— Грибами!

Прихлебывая, щурясь, пузырящееся шампанское (долитое ему, по большому блату, Аней в тройной дозе — за нее саму и за Елену), Дьюрька возмутился еще больше:

— Как, грибы?! Какая же ты вегетарианка после этого?! Ты разве не знаешь поговорку?! У нас в Рязани — грибы с глазами! Их едят — а они глядят! Нет, я положительно не вижу ни логики, ни смысла в твоем поведении! — все больше раззадоривался Дьюрька. — Как только наконец-то жратва кругом появилась — ты жрать перестала! Ты, что, на просторах голодной родины аскетизмом не могла позаниматься?!

Елена, вместо продолжения препирательств, чмокнула его в румяную щеку.

Дьюрька, краснея, и сердясь, не понятно на что, и подозрительно посматривая на Воздвиженского, откатился с радушным поздравлением к Ане:

— Ну что, старуха?!

Еще не успев отойти от шока из-за феноменальной отваги Воздвиженского — готового завтра свалить из школы, и не постеснявшегося назначать ей свидание, Елена ухитрилась тут же проделать еще более восхитительный трюк — который ни в один из предыдущих дней, несмотря на все ее старания, ей не удавался: когда все расходились после аперитива на занятия, тайком уговорила Аню сейчас же сбежать со всех уроков — в честь дня ее рождения.

— Подожди-подожди… А вдруг?… — упиралась уже у самых дверей Аня. Но Елена уже тащила ее вон из гимназии, под руку:

— Никаких разговоров! Сейчас зайдем в кафе, выпьем чаю и наконец-то отпразднуем твой день рождения по-настоящему!

У Фердинанд-штрассэ ждал, как будто как раз только их, автобус.

— А что, если нас сейчас в автобусе водитель спросит, что это мы так рано делаем на улице? В гимназии ведь еще уроки… — робко проговорила Аня, влезая в теплый пестро-бордовый плюшевый салон.

— Ты что с ума сошла?! У тебя день рождения! Забудь обо всем! Аня! Что за рабство! Видишь — кнопочка на дверях: любая остановка — по требованию пассажира! — дразнила ее Елена, придерживая указательным пальцем красную кнопку «стоп» на алюминиевой перекладине.

И тут вдруг, когда автобус пронырнул под грохочущим железнодорожным полотном, и въехал в десертную, подарочно-коробочную часть городка, Аня, наконец, оглянулась по сторонам, расслабилась и разулыбалась:

— Эх, я рада, что нас хотя бы танцевать не заставили… Вообще-то я не прочь была бы зайти в какой-нибудь спортивный магазин — купить себе ракетку для большого тенниса: мы с мамой решили, что я здесь должна ее купить.

Спортивный подвернулся прямо рядом со станцией, в самом начале центральной улицы.

— Так поедем лучше прямо сейчас в Мюнхен — и выберем там тебе хорошую ракетку! — тянула ее к электричкам Елена.

— Ну… Зачем? — мямлила Аня.

И за это ее смиренное «Ну, зачем?» — Елена уже ее чуть не убила. Потому что в интонации этого вечного Анютиного «Ну, зачем…», Елене парадоксально, но явственно слышалось эхо Ривкиного «Мне позволили стать учительницей» — после того, как директор парткома подсидел Ривкиного отца, оклеветал его — чтобы обворовать, засунул в тюрьму по ложному обвинению, добился высылки всей семьи из Москвы и радостно вселился в их квартиру на Чистых прудах, — этот кошмарный, возмутительный, смиренный тон «Ну, зачем?» или «Мне позволили» — как залог того, что подонки вечно и безнаказанно будут управлять Аниной и Ривкиной жизнью, а Аня и Ривка — прекрасные, добрые, тонкие, умные, человечные, достойные царств, Аня и Ривка, которых весь мир не стоит, вечно будут приниженно благодарить правящих паскуд за то, что их хотя бы не сгноили в лагерях и «позволили» жить.

— Что за гнусная приниженность?! Аня?! Вот из-за этой твоей приниженности в стране сволочи и сидят у власти и унижают всех остальных! — орала на нее Елена — и тут же расхохоталась — сообразив, как абсурдно звучит мелкий, в сущности неважный (подумаешь — ракетка!) повод для продолжения вечного их с Аней спора, — и добавила: — Да наплевать на ракетку, наплевать на всё материальное вообще! Я же о внутренних вещах говорю! Ракетка — просто как наглядный символ! Я же о принципе главного выбора в жизни говорю!

— Уверяю тебя: в этом магазине — точно такой же выбор. Зачем ехать в Мюнхен? — злобилась и упрямилась Аня. — А если ты не прекратишь безобразничать и скандалить, то я вообще немедленно развернусь и уеду обратно в школу.

— Ага, ты еще в Москву прямо сейчас от меня уезжай! Нет, меня просто возмущает твой принцип! Что значит «скандалить?» Аня? Скандалить — это у тебя значит пользоваться чем-то, чем ты пользоваться вправе! Почему даже сейчас! Даже в таких мелочах! Даже когда ты в другой, свободной стране! Даже сейчас, когда у тебя есть возможность выбора — почему не сесть и не доехать до центра Мюнхена?! Почему не зайти в магазин с максимальным выбором — а осесть где ни попадя? Что за злонамеренная провинциальная убогость! Это же твоя жизнь! С какой же стати профукивать жизнь на первое, что попадется у обочины?!

Ругаясь, дергая друг друга за руки, они чуть не выбили — вовремя перед ними разъехавшиеся — автоматические стеклянные двери — принявшие их безо всяких разговоров в нарядный мир с оркестровыми рядами музыкально настроенных ракетных струн и колониальными плантациями цитрусовых теннисных мячиков.

— Grüβ Gott! — зазвенели колокольцами продавщицы. И Елена разом забыла про все свои нотации.

В течение великолепного получаса, Аня послушно, как ее просил инструктор — молодой импозантный брюнет, старомодно подстриженный под Кэри Гранта, — расставляла ладонь, клала на нее упругую пружинистую струнную щеку ракетки и, не меняя угла, вела рукой дальше по рукоятке, пристраивая ракетку так, чтобы она вросла в руку и чувствовалась как продолжение тела, и потом перехватывала, взвешивала, замахивалась, примеривалась, — и в результате, то ли устыдясь выговоров Елены, то ли просто зачарованная воплощением собственной мечты, выбрала и купила самую дорогую из имевшихся, и подходившую ей как влитая, модель.

А еще через несколько минут Аня с Еленой сидели в залитой солнцем чайной напротив, уже напрочь забыв о ссоре: Аня любовно поглаживала свой теннисный альт в темно-ртутном чехле на молнии, приставленный между ними на почетное место на диванчике; и обе, вдыхая умопомрачительные ароматы из тут же жарко зевающей каменной булочной печи, затаив дыхание, следили, как коротенькая сдобная тетушка с выпирающим красным подбородком (как будто ее за него держали пальцами, пока лепили остальное лицо) из-за прилавка музыкально напевала новому посетителю: «Мармеладэ?» — как до этого, только что, пропела Ане — а увидев мечтательно-утвердительное потепление ее глаз, извлекла из-под прилавка уже знакомый Елене габаритами и акварельной пестротой сундук с джемом, и Аня робко мигнула наугад в приглянувшийся ей глазок; и теперь перед ними истекали — приторной краской начиненные до отвалу — избранные горячие булки — и дымился чай.

Пока они уминали свежий хлеб с джемом, в гости к сдобной булочнице, заперев собственную лавку напротив с соблазнительной вывеской «Мясо. Колбасы. Сосиски. Мясники в пятом поколении», заявился небритый мясник в желчного цвета спортивной куртке и землистой бейсболке; сидел долго, ничего не заказывая; елозил на высоком скрипящим под его грузным гузном четырехногом темно-коричневом стуле с короткой спинкой и многочисленными перекладинами для ног, куда он беспрестанно напрасно пытался угнездить пятками свои дутые бахилы; и, улучив момент, когда булочница была свободна, облокотился на прилавок колбасами локтей и принялся хмуро хвалиться ей, сколько денег он сделал на прошлой неделе; она же в это время кокетливо затяжным движением развязывала крошечными пальчиками и снимала с себя чуть испачканный джемом фартук, обнажая одновременно и черную блузу с треугольным вырезом, и, в сдержанной улыбке, верхние зубы, которые не влезали у нее под верхнюю губу, и она аккуратно ставила их на нижнюю. И вдруг — после мясниковского мечтательного: «Ну вот…» (с вопросительной паузой), — булочница резко дернула губу, и ушла в подсобку, по дороге развязывая сзади длинную бордовую льняную форменную юбку, с нахлёстом запахивавшуюся вдвое. И тут же выслала вместо себя к прилавку подмену — молоденькую симпатичную практикантку с толстыми лодыжками — корректно спросившую у мясника, что же он желает заказать. Бочоночно-лодыжечной молодухой мясник, по загадочной причине, категорически не интересовался. А сама его убежавшая старая зазноба вдруг так громко хохотнула из подсобки с какой-то невидимой товаркой, что мясник с досадой вздохнул, сполз с кренящегося насеста, и нехотя косолапо поплелся к двери; обиженно звякнул на прощанье входными колокольчиками стеклянной двери; перешел в два размашистых шага переулок; и возвратился к труду праведному, отпирая кровавую лавку.