Читаем без скачивания Я знаю точно: не было войны (СИ) - Тарханов Влад

Неожиданно Антон опять заснул. И ему ничего не снилось. Проснулся он под вечер, от легкого прикосновения руки. Это был Хаим. Черноглазый, почти лысый, с маленькими глазами и крупным семейным носом, Хаим был чем-то похож на отца, вот только солидности ему еще не хватало. Нет, не той солидности, что в лишнем весе и тяжелом пузе, а той, что в размеренности голоса, особой походке, основательности поступков. Этого в молодом мужчине не было. Хозяйский сынок держал в руках небольшую миску, в которой лежали три картофелины, сваренные в мундире, луковица и вареное яйцо. Во второй руке Хаим держал кринку молока, вот уж чего Антон не ожидал, так это такой кормежки. Ему бы хватило шматка хлеба с салом, но откуда у евреев найти сало? Молча мужчина поставил еду перед Антоном, так же молча вытащил откуда-то из-за спины краюху черного хлеба, дал хлеб Антону, повернулся, и уже выходя произнес: «Отец будет к ночи, сказал ждать».

Как ни странно, но еда и выпитое молоко привело Антона в благодушное состояние. Уже не хотелось тревожиться ни о чем, все погрузилось в какой-то туман и казалось чем-то нереальным, будто выдуманным. Антон погрузился в этот туман с головой и заснул. Спал он долго, все напряжение недавнего дня как будто уходило куда-то в небытие. Он не почувствовал, как старый Лойко зашел, посмотрел на спящего тяжелым взглядом из под лохматых бровей, как-то криво улыбнулся и пошел в дом, на кухню.

За накрытым столом остались только мужчины. Хаим, старший сын, младший Сёмик и зять Рувим. Привычные к причудам старого балагуры, женщины оставили кухню. Лойко никогда не ел за своим столом вместе с женщинами. Они питались отдельно и, обязательно, до того, как поедят мужчины. Обычно старик обязательно приезжал на обед, но теперь он приехал только лишь к ужину. Когда старый Лейба сел за стол и подвинул к себе деревянную миску с супом, на кухне сразу же установилась тишина. Только стук ложек по посуде, еще шум шевеления тел, да движение челюстей, перемалывающих мелко порубленную курочку, маленькие кусочки которой украшали кашу, оставаясь все-таки украшением, а не едой. Утолив первый голод, Лойко протянул руку, Хаим уже привычным отработанным движением налил стаканчик красного вина сначала отцу, потом и всем остальным. Без тостов, без слов старый балагура влил в себя вино собственного производства, удовлетворенно покачал головой и снова принялся за еду. Когда все закончили, и старик Лейба уже хотел перебраться во дворик, где невестка и дочка уже раскочегарили самовар, не выдержал Сёмик, младшенький. Ну и что, что ему за сороковник перевалило? Для старика он оставался младшеньким. И точка.

— Отец, зачем ты помогаешь этому гою? Что он для тебя? Это же риск… мы его не знаем.

— И знать не хотим. — добавил Хаим и посмотрел на отца тяжелым, как пятипудовая гиря, взглядом.

«Вот так у них всегда, — подумал Лойко, — недоволен всем этим Хаим, но молчит до поры до времени, а что у Хаима в голове, то у Сёмика на языке. Вот только Рувим как-то еще имеет свое мнение, да и того Хаим скоро к рукам приберет».

Пока старик раздумывал, говорить или нет, как подал голос и Хаим, Рувим пока что предпочитал отмалчиваться. Он вообще редко вмешивался в семейные свары и говорил только тогда, кода старый Лейба его о чем-то спрашивал.

— Отец, ты же знаешь, сейчас стало очень опасно. На заставе новый командир, сам говорил, что на пару недель надо притихнуть. А у Решика Бессараба наш груз уже неделю киснет…

— Ничего, не пґокиснет, не молоко, все-таки… — буркнул в ответ старый балагура. Потом добавил, но совсем уже тихо:

— Вот, на обґатном пути гґуз и прихватим. Да… Не ходили бы… Еще две недели точно не ходили бы. Ладно. Скажу.

Старик вытащил видавшие виды кисет и стал набивать трубку. Он никогда не курил дома, всегда во дворе или на улице, а тут… Но старейшина ямпольских контрабандистов своим привычкам не изменял. Он просто взял паузу, которую использовал для того, чтобы набить трубку контрабандным табаком. Неудобно при такой работе пользоваться самосадом. От волнения ли или от какой-то внутренней собранности, но во время рассказа старик говорил почти не грассируя, очень спокойно, но и очень тихо, как будто боялся, что его услышит кто-то еще.

— Это было во вгемя восстания, того самого, я гассказывал… Я не все ґассказывал, — старик выпустил трубку из руки, снова взял в кулак, постучал ею зачем-то об край стола, было видно, что особого желания продолжать рассказ у него не было, но все-таки пересилил себя, продолжил, — меня отпґавили в Могилев. Наш отґяд кгггасной гваґдии в Ямполе только сфоґмиговали, люди были не самые надежные, да и не слишком шли охотно воевать — устали от войны люди, еще как устали. Я, как только в Могилев въехал, сґазу в гевком, там такой товарищ Еґман был, маленький, шустґенький, гоґбоносый. Такое шило, что во все дыґы… Тот ґазоґался. Мол, кто ты такой! Я ему бумагу подал и ґовоґю, мол, мужички восстали, тяжело будет, помощь нужна. Он еще больше газоґался. Постґоил отґяд, чтобы с нами пойти на Ягугу, выступил с пламенной ґечью, мол, по селам мужички восстание подняли, взбаламученные петлюґовскими недобитками, надо в Ягугу не допустить. С ним кто-то еще шел из ґевкомовских. Не помню, кто, я только его знал. А мне винтовку дали, говоґят, стаґик, не подведи. Идем, не подвожу. Дорога шла от поля мимо лесочка, да в два повоґота и к самой Ягуге. Только там нас ждали. Почему я пґи пеґвых же выстрелах в лес ґванул, на засаду пошел? Сам не понимаю, только тех, кто в поле убег, никто больше в живых не видел. Меня пуля щелкнула, не пойму как, плечо сґазу же загогелось, я потом только понял, что это боль такая… Упал я в какую-то яму, уткнулся лицом в землю. Выстґелы вокруг. Стґашно. Понимаю, что не навоюю, ґаненый, что я, но это только оговоґки. Мне еще в жизни не было так стґашно, как в том бою. Да и не бой то был — бойня. Потом слышу — голоса. Двое. Меня пеґевеґнули. Один был со шрамом на все лицо, тут я повеґрил, что смеґть моя пґишла. Этот меченый, затвоґ пеґедеґнул, я глаза закґыл, стал молиться, вот уже не помню, когда молился, а тут все слова вспомнил. Выстґел. Меня чем-то в лоб приложило, глаза откґываю и ничего понять не могу… живой. А этот, меченый, мне говорит: «Живи, Лойко, я тебя знаю, повезло, мол, убивать надоело». И кричит кому-то: «Тут все чисто». А мне потом: «Лежи тихо, как уйдем, выбирайся в Могилев, на Ямполь не ходи, там наши». Это был Аґхип, отец этого парня, а с ним Гнат Гоґилка. Я только потом понял, что Аґхип меня дважды спас в этот день. Я, когда повстанцы ушли, пегевязал себя кое-как, да поплелся к своим. Винтовку пґихватил. Уже темнело, но я ґассмотгел, что пуля Меченого приклад ґасщепила. А из нашего отґяда только я вегнулся. Конечно, под тгибунал попал. Вот эти пули в плечо да в пґиклад спасли меня — вышел с оґужием, не стгусил, а воевать не мог, да…

Старик поднялся, взял трубку и вышел во двор, где уже все было готово для чаепития. А что еще размусоливать? Они и так знали продолжение рассказа: ранение было не опасным, но началась инфекция, чудом вытащили с того света. Комиссовали. Он пожил еще немного у Абрахама, родственника, который жил в Могилеве-Подольском и имел свой домик. Да, домик был маленький, но для Лейбы там место нашлось. И двое детей Абрахама (Лейза ждала третьего) были ему не в тягость. А вот чтобы быть родичам не в тягость, как только Лейба почувствовал себя лучше, вернулся в свой Ямполь, к своему делу — балагурить…

Старый Лейба Голдберг, как только вышел во двор, сразу же закурил, выпустив из трубки клубок ароматного дыма. Сыновья вышли за ним и стали рассаживаться за столом во дворе. Надо сказать, что за чаепитие садились все вместе — женщины, дети, мужчины, вся семья собиралась именно на таких чаепитных посиделках. Еда — дело серьезное, тут бабы мешаться не должны, а вот за чаепитием самое то расслабиться, тут они как раз в помощь будут. За чаепитием можно и дела обговорить семейные, те, которые общие и требуют общего обсуждения. Женщина смотрит на хозяйство по-своему, тут к ней надо прислушиваться, мнение ее уважить. А вот в дела мужские им ходу давать нельзя. Оба сына, обе дочери, младшая еще не замужем, да, не красавица, но и не замухрышка, парни вокруг нее вьются, только она пока еще носиком крутит. Ладно, егоза, все равно найдешь свою судьбу. А вот и внуки — все трое, ну, им-то чаепития пропускать нельзя. Знают, что есть в карманах старого балагуры что-то сладенькое. Нет, не часто Лейба баловал внуков, но как удержаться, да не прихватить для них чего-нибудь этакого? И старик расплылся в довольной улыбке.