Читаем без скачивания Охотники. Погоня за жужелицей - Лариса Бортникова

«Как лакей или подавальщик трактирный», — вспыхивала Даша, а после больно щипала себя за руку, потому что не имела она такого права — думать о дяде плохо. Ему и так приходилось тяжело. На службу Михаила Ивановича не брали: кому нужен был теперь немолодой и насквозь хворый профессор энтомологии. Дядя все хлопотал. С утра одевался и шел пешком куда-то в город. Говорил, что бегает по разным учреждениям, что ищет знакомых, которые пристроились — кто в наркобраз, кто в наркомат юстиции, кто (из везунчиков) в наркомпрод и по трестам, а нынче могут теперь и за него «замолвить словечко». Но все домашние догадывались, что никуда он не ходит. Что рыщет по улицам без цели и смысла и, если повезет, перекусывает пирожком в домсоветской дешевой столовой. А если нет — голодный и замерзший, ждет, когда наступит вечер, чтоб вернуться домой, развести широко руками и сказать: «Ну, девочки мои милые, увы, пока еще не трудоустроен. Но скоро-скоро… Сперанский обещал. Потому не будем унывать — будем праздновать. Нянюрочка, душа моя! Разливай чайковского».

«Пресвятая Богородица… Вот, опять обмоклый весь притопал барин. Голос бойкий, а лица нет. Когда уж обратно неверсетет его откроют, — сокрушалась Нянюра шепотом. — Больше ведь непригодный ни к чему». Дядя Миша все слышал, тяжелел лицом, уходил к буржуйке курить. Табак ему доставал Бессонов. Это было совсем непонятно, никак не вписывалось в Дашино к нему отношение и от этого еще больше настораживало. А когда сосед стал приносить к «вечернему чаю» продовольственную мелочовку, вроде сухарей или сахара, а однажды даже две банки американской тушенки, Даша разозлилась не на шутку.

— Подачки же! Он же нам подачки… как нищим милостыньку. Как на паперти. А мы берем! Стыдно! Как же стыдно!

— Ну что ты, Дашунчик! — заволновался дядя. — По-соседски совершенно обычное дело. У приличных людей принято приходить в гости не с пустыми руками. Он же когда-то бегал к нам окрошку кушать. Теперь вот — диспозиция поменялась.

— В гости? — У Даши даже заалел кончик носика. — Это «в гости» теперь называется? Дядя Миша, да ты что за ерунду говоришь! Как можешь ты… Они же враги наши. Ты — брат полковника царской армии! И наш Саша сейчас там… Видел бы Саша. Тетя Лида! В гости… К нам гости уже тысячу столетий не ходят… А все из-за этого Бессонова. Вот и Сперанские, и Алексей Львович не ходит, и дядя Гриша с тетей Зоей и с Лелей, и Фатеевы, и полковника Тащенко вдова, не помню, как зовут, та казачка… с толстыми черными косами вокруг головы, она еще так славно поет… Никто не ходит, а раньше почти каждый четверг у нас. А помнишь, тетя Лида… какие люди чудесные у нас еще в прошлом году собрались… Помнишь? Помнишь? И даже сам Есенин, и Айседора… А ты меня тогда наругала, что я губы Наденькиной помадой накрасила, и прогнала в детскую насовсем. Но я же все равно не чуточки не обиделась. И все! 

Ничего теперь не будет! Ни Рождества, ни елки, ни гостей…

— Какой Есенин? Какая Айседора? — Дядя Миша недоумевающе нахмурился. — Когда это?

— Ой. — Даша покраснела. Надо сказать, румянец шел ей чрезвычайно — она становилась похожей на очень смущенную черешенку. — Ну… это еще в июле, когда я неделю хворала, и еще боялись все, что то скарлатина. Я думала, что я с ума сошла от скарлатины. Сама Айседора Дункан! Только не кукситесь на меня, тетечка Лидочка, я их всех так обожаю! Вы же знаете, как я их обожаю…

— Лида. Опять? Ты же обещала! — Лицо профессора сморщилось вдруг, словно он собирался заплакать или закричать, и Даша сообразила, что, кажется, сморозила лишнего.

— Мишель! Ты сказал что? Что ты этого видеть не желаешь… Я точно следую твоим нежеланиям. Собираю людей, когда тебя нет. То есть собирала. Так что ты совершенно… абсолютно чист, и к тебе претензий быть не может никаких. А ты, Дарья, замолчи! Немедленно, Дарья! — Лидия Николаевна зашипела так страшно, что Нянюра, ворошащая в печке кочергой, сковырнула уголек себе на ногу и вскрикнула.

— Что это шум, соседи? — Товарищ Бессонов стоял в дверях, хмуро наблюдая «немую сцену». — Шум есть, а драки нету.

— Чайку кружечку-с? — промямлил дядя Миша, опомнившись первым.

Весь тот вечер Бессонов, обычно любитель вслух пофилософствовать о высоких материях и контрреволюционной заразе, молчал, от чашки взгляда не поднимал, а в Дашину сторону и вовсе не поглядел ни разу. И уже вставая из-за стола, словно в никуда произнес, как-то слишком специально и неприятно коверкая «под деревенщину»:

— Некоторые, как я погляжу, не очень довольные, когда их угощают рабоче-крестьянской гастрономией… брезгуют… Так вы это… считайте, что это я вам долги возмещаю. За прошлое.

С тех пор Бессонов к Чадовым заходить перестал, но табак для дяди Миши оставлял на тумбе в прихожей исправно.

***

— Ну и ладно. Раз табака нет, я пошел. Ты точно…

— Митя! Ступай уже! — в сердцах крикнула Даша, поворачиваясь от окна. — Оставь меня в покое! Оставьте меня в покое вы все!

— Чего шумишь-куролесишь? — Нянюра шумно втиснула в дверь гостиной широкий крестьянский зад. За Нянюрой прямо по паркету въехали санки, нагруженные снедью и обломками деревянного забора. За санками в гостиную, медленно стягивая с себя варежки и разматывая «паутинку», вошла Лидия Николаевна, а следом за ней — какой-то просто бесконечно длинный мужик, закутанный по самые уши в женский цветастый платок, в сальном картузе и потрепанной на рукавах пехотной шинели.

— Ах. Спасибо вам, голубчик, что согласились помочь. Не разувайтесь… Вон она — печка, сами любуйтесь. Дымит и дымит, не переставая, уже и глиной мазали, и что только ни делали… Митя?!

Лидия Николаевна только-только заметила младшего сына и сразу опростилась лицом, из обнищавшей, но бойкой барыньки превратившись в старуху.

— Да я уже, мама, собирался спешно бежать… Кстати, не найдется ли у тебя немного совзнаков? Керенки тоже сойдут. Рублей тридцать — пятьдесят.

— Да. Конечно… — медленно, словно во сне, полезла Лидия Николаевна за пазуху и долго там копошилась, прежде чем отвязала хитро припрятанный кошелек. Достала из кошелька несколько бумажек, подумав, добавила еще столько же. Протянула Мите. — К ужину вернешься?

— Это вряд ли. Маяковского иду слушать… Эй, двадцатилетние! Барабаня! Тащите красок ведра… А потом к своим — в коммуну. Ты не волнуйся. И отца за меня обними. — Митя хмыкнул, потом ловко выскользнул в дверь, проскочив мимо скривившейся в кислой гримасе Нянюры, салазок и мнущегося возле порога длинного мужика.

— Нюра… Что делать, Нюра? Как жить? — выдохнула Лидия Николаевна безотрадным глухим стоном. Но моментально собралась, надела на уставшее лицо «светскую» улыбку и, уже обращаясь к Даше, спросила: — А что же ты, Дарья, нынче не в кино с Милой? Вы же собирались…

— Так… Передумали. Я, тетечка Лидочка, еще и простыла, кажется.

— Да? Простыла? Это совсем не годится никуда… Да… Надо же. Простыла… А я вот мастера позвала. Пусть постучит — посмотрит печку. Дымит который день.

— Разве? Не дымила же еще с утра.

Даша удивилась страшно. Во‑первых, с буржуйкой все было в порядке — Даша сама ее растопила час назад. Во‑вторых, тетя Лида вела себя странно. В‑третьих, Нянюра делала какие-то непонятные знаки руками и головой. В‑четвертых, и это было совсем обидно и необъяснимо, никто не вспомнил, что у Даши сегодня день рождения. Никто… Понятно, что у дяди и тети голова другим занята: Митя-маленький отбился от рук, Саша — неизвестно, жив ли… Но Нянюра. Не может статься, чтобы нянька запамятовала, когда у ее любимицы день рождения. Не может! Даша скуксилась. Вроде бы и не собиралась, а собиралась не обращать внимания и вести себя по-взрослому, но уголки губ сами по себе поползли вниз, а глаза очутились на мокром месте. Но даже ее горький первый всхлип прошел незамеченным.

— Дарья, ты поди Нянюре помоги на кухне… Нечего тебе тут дышать золой. Для легких вредно… — Тетя Лида явно собиралась спровадить Дашу подальше, а сама остаться наедине с этим длинным.

Даша немедленно передумала плакать и захотела узнать, что же происходит. Но тут Нянюра подскочила к девушке, схватила ту за рукав и силой потащила прочь из комнаты. Даша вспыхнула. Вот не хватало еще, чтобы при чужом человеке, пусть даже он печник или спекулянт, что куда больше похоже на правду, с ней обращались как с ребенком.

— Прекрати, Нянюра! Немедленно! — звонко прикрикнула она на старуху.

Но та не слушала, а все волокла Дашу за собой, как теленка, да еще вдруг взялась хихикать и приговаривать скоморошью глупую считалку:

— Антон козу ведет,

Антонова коза нейдет,

А он ее подгоняет,

А она хвостик поднимает.

Он ее вожками,

Она его рожками…

— Прекрати же! Отвяжись! — кричала Даша уже на кухне, куда Нянюра ее таки вытащила, и яростно отдирала от себя Нянюрину цепкую ладонь.