Читаем без скачивания Первая встреча, последняя встреча... - Владимир Валуцкий

Логофет Лихуд, обнаженный, возлежал под опахалами в сени струй и слушал нотария, который неприятным, сиплым голосом читал пергаментный свиток:

— «…на условие епископа включить в приданое мощи святого Климента русский архонт ответил отказом, однако согласился дать за дочерью семнадцать слитков чистого золота, каждый стоимостью в триста динариев, двадцать пять золотых и серебряных сосудов ромейской работы..»

— Нагло захваченных Владимиром в Херсонесе, — заметил Лихуд. — Продолжай.

— «…а также мехов и монет в количестве неустановленном. В настоящее время посольство с ценностями и дочерью архонта приближается к границе Польши и, когда мое донесение достигнет ушей благочестивого василевса, пересечет ее. — Нотарий откашлялся. — Побуждаемый к действию необходимостью использовать некоторые, ставшие мне известными обстоятельства, дабы строго вразумить архонта, возомнившего себя равным багрянородному василевсу, жду указаний срочно отправиться…»

Лихуд поморщился — сипенье нотария стало ему невыносимым — и протянул руку за свитком. Пробежал его до конца и задумался.

— Платье, — приказал Лихуд и встал. Тотчас двое веститоров накинули на него алую тунику и лорум. — А ты ступай и расскажи этериарху, сколько ты выпил сегодня холодного вина.

— Благочестивый Лихуд! — в ужасе упал нотарий на колени, но возникли двое стражников и мгновенно уволокли его.

Лихуд двинулся по саду. Юного императора Константина Мономаха он увидел издали, среди цветов и прекрасных женщин. Василевс, хохоча, ловил ртом виноградные ягоды, которые также со смехом бросали ему красавицы. И сам он был разодет ярко, как женщина, и напомажен, и Лихуду показалось, что до него даже издали доносится от василевса запах тончайших духов.

Он остановился, подумал и повернул обратно. Слуги в той же отточенной последовательности сняли с него лорум и тунику, и Лихуд опять лег.

— Нотария, — приказал он.

— Нотарий только что ослеплен, — доложил веститор. — Но приказу этериарха.

Лихуд снова недовольно поморщился.

— Но мне теперь нужны его глаза, а не голос. Пришлите зрячего.

Спустя мгновение явился другой нотарий и уселся наготове с восковой дощечкой.

— «Святейший император, — продиктовал Лихуд, — рассмотрел… рассмотрел, — повторил он, — эпистолию своего тайного посланника и резидента Халцедония и повелевает указанному Халцедонию приступить к осуществлению предложенного им плана. Июня 27 дня, 3 индикта, 6556 года, исходящий номер семь. Логофет Лихуд». Гонца к Халцедонию, — добавил Лихуд, — послать немедля на самой быстроходной хеландии.

И в Польше то лето было сухим и жарким.

Посольство медленно двигалось на запад по дороге, едва заметной среди пожженных солнцем трав.

Впереди, как всегда, трусил на муле епископ Роже, за ним ехали Бенедиктус и рыцари. Со скрипом тянулись телеги с припасами и провиантом, их, никем не понукаемые, тянули коротконогие степные лошадки. Зато третий возок был затянут паволокой и окружен плотным строем пеших воинов. Иногда на ухабах в нем глухо позвякивал металл, и лица воинов становились тогда еще суровее от сознания высочайшей ответственности.

За воинством катилась устланная сеном и мехами повозка, и в ней с шапкой черешни сидела улыбающаяся Янка. Норовя ухватить выбившийся клок сена, за повозкой шел могучий конь, и на коне высился не менее могучий седок без шапки. По тому, как преданно глядел отрок на Янку, в нем можно было признать Злата, да так оно и было.

Проедет и эта повозка, поклубится и уляжется за нею пыль, и некоторое время дорога будет пуста — но потом лягут на нее еще две тени, и прежде чем появятся последние, отставшие путники, мы услышим голос.

— Бонжур — так здороваются франки днем, — говорил Даниил. — Бонсуар же говорят вечером. Повтори.

Анна сидела боком на белой кобылке, а Даниил шел рядом, придерживая лошадь под уздцы. Он загорел в дороге, и походка его была легкой.

— Бонжур… бонсуар, — сосредоточенно повторила Анна, хмуря те места, где у всех, кроме рыжих, находятся брови.

— Письменно к королю обращаются: сир…

— Сир, — повторила Анна.

— Но устно лиц королевского звания надлежит именовать вотр мажесте — ваше величество. Священников франки называют ваша святость, рыцарей — ваша честь. Герцоги и графы именуются светлостью, вассалы же зовут их — мой сюзерен.

— Зачем столько названий? Не проще ли называть всех — господин?

— Дело не в словах, Анна, — терпеливо объяснил Даниил, — а в сути вещей. Титул напоминает каждому о его назначении: рыцарь сражается за короля, священник молится зa него перед Всевышним, крестьянин трудится на ниве, чтобы пропитать их.

— А король?

— Король отвечает перед Богом за всех.

— А королева?

— Она украшает его престол, — ответил Даниил, но Анна осталась неудовлетворенной ответом.

Немного поразмыслив, она покачала головой:

— Но королеве тоже могут прийти государственные мысли! Ну, например, я скажу: вотр мажесте, у франков хорошие мечи, ценятся дороже арабских, мне Шалиньяк сказывал. Почему бы не послать торговых людей на Русь? А с Руси они привезут меда, мехов… яблок и орехов из нашего сада в Берестове…

Даниил, сдержав улыбку, стал подбирать поводья, но Анна смотрела на него требовательно, ожидая ответа.

— Боюсь, король ответит, что это не твое дело, Анна, — отозвался Даниил. — Государственные дела решают мужчины.

Анна дернула плечом и хмыкнула несогласно.

— Если король так ответит — он глуп, — заявила она. — Разве отец не советовался с матерью, когда Эймунд хотел увести варягов из Новгорода?.. Нет, — убежденно сказала Анна, — король ответит: ты молодец, Анна, и я обязательно сделаю, как придумала моя… как он обратится к королеве?

— Он скажет: ма шер, мой друг.

— Ма шер, — повторила Анна. — Мон шер — я скажу королю… А как я обращусь к наследнику?

Ответа не было, и Анна поворотила лицо к монаху:

— Даниил! Как называют наследника престола? — Даниил продолжал молчать, медля с ответом. — Ага, умный Даниил! Вот наконец и ты чего-то не знаешь!

Печальная улыбка тронула губы Даниила.

— Наследника ты назовешь просто — мон фис. Мой сын…

— Сын, — повторила Анна, удивленно вслушиваясь в это знакомое, но внезапно наполнившееся для нее новым смыслом слово. — Мон фис… — И сложила фразу: — Бонжур… мон фис!..

Между Янкой и Златом тоже происходила в это время поучительная беседа.

— Не греет, да светит — что такое? — спрашивала Янка.

— Огниво? — отзывался Злат и вытирал взмокший лоб платком.

Янка щурила глаза:

— Нет!

— Глаз кошачий?

— Почему — глаз? — сплевывая черешневые косточки, смеялась Янка.

— Ночью светит… Янка! — взмолился Злат, показывая платок, весь стянутый узлами. — Я уже шесть раз отгадал, и вот еще — два… Человек не камень, терпит, да и треснет!

— А уговор — дороже денег! — отвечала Янка. — Отгадаешь столько загадок, сколько платок узлов вместит, — еще раз поцелую. Лучше смекай.

— Доспех? — безнадежно спросил Злат.

— Нет! — веселилась Янка. И даже печальный рыцарь Ромуальд, ехавший неподалеку, прислушивался к их разговору с подобием улыбки.

И к вечеру жара не унялась, только дорожная пыль все гуще оседала на возах, конях и одеждах путников.

Анна ехала теперь в повозке; опершись локтями о мех, она читала толстое, с жемчужным шитьем и золотыми застежками Евангелие. Рядом с прежней беззаботностью сидела Янка, только теперь ее рот и руки нашли другое занятие: она грызла подсолнухи. Даниил следовал за повозкой на лошади.

Скрипели колеса, дремали воины в седлах. Блестело неподвижное закатное солнце на шлеме Ромуальда.

Бенедиктус подъехал к Даниилу, и их кони пошли рядом.

— Восьмой раз вожу послов на Русь — и никогда дорога не была такой спокойной, — сказал Бенедиктус. — Печенеги поумирали от жары, а разбойники лежат в тени и не помышляют о разбое. Благодать. «Чему печалиться слуге, когда подкован конь, — пропел Бенедиктус, прихлебнув из фляги. — И близок дом, где в очаге всегда горит огонь…» Но тебя, я вижу, ничего не радует. В унынии — грех.

— Всяк радуется своему и по-своему, — отозвался Даниил.

— Тоже правда! — воскликнул Бенедиктус, довольный, что выпала возможность поболтать. — Отпустим же им грехи — завистникам, гордецам, корыстолюбцам — и оставим им их радости! Кесарю — кесарево. А Бахусу — бахусово! Ибо, когда я пью, я добр, а из этой позиции еще интереснее наблюдать, что есть человек.

Даниил слушал вежливо, но не для диспута были его мысли, и далеки они были отсюда.

— Сего никому не дано знать, кроме Создателя, — кротко ответил он.

— Да нет, — возразил Бенедиктус, — и мы, грешные, любопытствуем. Лезем не только в душу, но и в тело — посмотреть, что там внутри, скажем, какого цвета кровь… И хоть давно убедились, что зеленой она не бывает, — продолжаем им пускать ее из жил ближних.