Читаем без скачивания Красный дождь - Сейс Нотебоом

Он еще раз перечитал текст и поставил точку в конце последней строки, думая о том, каких разных поэтов он любит и как удивительно, что, сочиняя стихи и непрестанно ведя разговор с самими собой, им удается описывать все происходящее в мире.

Зазвонил телефон. Мужской голос. Будет ли он завтракать? Да, конечно, и сладкое, и большую чашку черного кофе. Через полчаса он вышел на улицу, под бледное, холодное солнце. И увидел памятник Бениамино Гигли[132]. Оказывается, в Реканати родился не один певец, а целых два. Воспоминание о волшебном, утешительном голосе, звучавшем у него дома, в гостиной, словно повернуло время вспять, он почувствовал себя там, в невозвратных пятидесятых, и помахал рукой божественному тенору. Изучая во время завтрака карту, Крюгер обнаружил, что место, где находится памятник поэту, отмечено крестиком. Человек в сюртуке и cappa[133] стоял там, где и положено: на площади Джакомо Леопарди; ступенчатый вычурный постамент украшали бронзовые скульптуры. Орел, терзающий змею; открытая книга и при ней неизбежная сова — символ мудрости; вознесенный над этими символами поэт задумчиво сложил руки и склонил голову, а складки заботливо наброшенного на плечи плаща скрыли его горб. Крюгеру показалось, что Леопарди смотрит на него, словно пытается что-то сказать, и, резко повернувшись, он отошел к монументу погибшим в обеих мировых войнах, долго читал бесконечные ряды имен молодых людей, слушая, как всесильные orologio[134] отбивают часы конечного, земного времени, потом вернулся к памятнику. Показалось? Или поэт на самом деле подмигнул ему? Но теперь он заметил еще кое-что: правая нога памятника сдвинулась вперед — словно тот собрался спуститься с постамента. Он отступил на шаг и увидел, как Леопарди, подняв левую руку, коснулся пальцем нижнего века и чуть потянул его вниз — типично итальянский жест, означающий: мы-то с тобой знаем, что жизнь — выдумка безумца, не так ли?

Каменный Леопарди подал ему знак… Чувствуя, что он окончательно сбрендил, Крюгер пошел туда, где был прошлой ночью. На этот раз двери палаццо Леопарди оказались открытыми. Он купил билет для осмотра постоянной экспозиции, позволяющий, если наберется достаточно желающих, посетить в сопровождении экскурсовода и библиотеку. Дома ушедших поэтов производят странное впечатление. Кажется, что продираешься сквозь паутину. Знак, поданный ему поэтом, сбил Крюгера с толку, он почувствовал себя персонажем operette morali[135] и вполне мог произнести монолог об ушедших поэтах, остающихся в своих стихах, а вовсе не в доме, где они родились почти двести лет назад, после чего партнер по сцене имел полное право спросить, что же он здесь в таком случае делает? Остался бы дома и продолжал читать книжки. Но я здесь именно потому, что много прочел о нем! Вдобавок тому, кто писал о Размышлениях и Зибалдоне[136] самому не чужды были парадоксы; поддерживая себя этими мыслями, немецкий поэт отправился в путь вдоль витрин, где были представлены расшитая жилетка отца поэта, портрет его матери, рукописи, книги несчастной сестры, бюстики Данте, Петрарки, Тассо и Ариосто, детский почерк поэта на листках с латинскими упражнениями, ивритская грамматика, по которой поэт самостоятельно изучал язык, книги, которые он читал, вещицы, которые собирал. Через час Крюгер был сыт по горло, от стоявшей в воздухе пыли начала девятнадцатого столетия перехватывало дыхание, а ведь он еще не побывал в библиотеке. Наконец, примкнув к группе растерянных американцев, он попал туда, и их в быстром темпе потащили вдоль шкафов, пронумерованных римскими цифрами. X Литургия, XIX Аскетика, XXI Запреты, XX… Он выглянул в окно, из которого запертый, как птица в клетке, поэт смотрел на девочку, жившую напротив, и вдруг увидел внизу его самого. Несомненно, это он: бюст белого мрамора, стоящий на высоком цоколе среди многотысячного собрания книг, подтверждал сходство — поэт в пелерине, накинутой на плечи, стоял перед домом; он подал Крюгеру сигнал. «Ты ищешь меня?» — мысленно спросил Крюгер, ткнув пальцем себе в грудь. «Да», — кивнул поэт внизу.

Когда Крюгер спустился, Леопарди удалялся от дома в сторону холма. Крюгер догнал его. Поэт оказался меньше своего памятника, лицо было белым, как лист бумаги, на которой он писал стихи. Мимо сосен, вдоль буксовых изгородей они дошли до вершины холма. Вверху, на кирпичной стене, имелась плита со строкой из знаменитого стихотворения, но Леопарди, похоже, ее не заметил. Они сели на скамью.

— Мне показалось, — сказал Леопарди, взяв Крюгера за руку, — что прошлой ночью ты написал стихи для меня.

— Как же тебе удалось их прочесть?

Леопарди сердито пожал плечами:

— Привилегия умерших состоит в возможности проникать повсюду. Когда кто-нибудь сочиняет стихи в Реканати, я узнаю об этом немедленно. Я с трудом дождался утра, было страшно любопытно узнать, как ты их закончишь. Всю жизнь я провел за чтением. Прочитал все книги из отцовской библиотеки. Грамматика — героиня любовного романа, — это написано обо мне. Может быть, в твоих словах заключена ирония, мне трудно уже судить о том, что происходит в душах живых; но в книгах все должно выглядеть совсем не так, как на самом деле, — я это давно понял. Наверное, я добивался этого иными путями, но теперь это уже не важно. Вы, немцы, удивительно устроили свой язык: вы расширили его возможности, вы можете написать Vielleser[137] в одно слово. Мы так не умеем. Но все-таки мне хотелось бы попробовать перевести твое стихотворение.

Крюгер не успел ответить: мимо прошла девушка из отеля об руку с каким-то юношей, пытавшимся ее поцеловать. Она вспыхнула, увидев Крюгера, но тут же отвела взгляд, заметив рядом с ним Леопарди.

— Никогда не имел успеха у женцин, — пробормотал поэт. Из долины донесся перезвон колоколов, часы пробили двенадцать. — Мне пора, — вздохнул Леопарди, — надо возвращаться на постамент, я и так задержался. На прощанье я подарю тебе кое-что. Слушай внимательно, но не записывай, такого ты никогда больше не услышишь.

Но letto quasi tutto,ciy che и stato scritto.Le orecchie piegate nelia mia bibliotecasono mio libro…[138]

Крюгер слушал глубокий, негромкий голос, звучавший рядом. Прикрыв глаза, впитывая ритмическую структуру стиха, он чувствовал, как невыразимая любовь и благодарность переполняют его, ждал, когда прозвучит последнее слово, чтобы обнять худенького молодого поэта и расцеловать в холодные мраморные щеки. Он открыл глаза — рядом никого не было. Громадный человек в чересчур легком для зимнего времени плаще поднялся, вслушиваясь в свист ветра в ветвях сосен и понимая, что эту историю никому никогда не сможет рассказать. Окруженный облаком еще не сочиненных стихов, он стал спускаться по посыпанной гравием дорожке, огибавшей холм Бесконечности, и скоро исчез из виду.