Читаем без скачивания Настоящая любовь, или Жизнь как роман (сборник) - Эдуард Тополь

И Иткинд, только что смеявшийся над смертью, голодом, раем и адом, тихо сел на пень, старую узловатую деревянную корягу, и, казалось, слился с ней, сам стал скульптурой вечности. И только руки его – маленькие, темные, крепкие руки – почти машинально бродили по узлам и суставам этой живой для него коряги, нащупывали в ней что-то – то, что завтра оживет под его резцом для всех…

Я смотрел на его руки, и он перехватил этот взгляд.

– Жалко, что я больной и не могу работать. Я не могу не работать. Тут недавно умер один режиссер. Он раньше часто приходил ко мне, и я видел, что он скоро умрет. Потому что ему уже не давали работать. Режиссер – это очень плохая профессия. Один не можешь работать. А у меня очень хорошая профессия, никто не может отнять у меня работу. Вы знаете, почему я выжил в тюрьме? Они арестовали меня, посадили в Петропавловскую крепость, в подвал, в одиночку, и восемь месяцев следователь КГБ бил меня каждый день, даже выбил мне барабанную перепонку в левом ухе. Все требовал, чтобы я написал, что я японский шпион и какие секреты Балтийского флота я продал в Японию. А я не мог это написать, потому что я не умел писать по-русски. И тогда они меня снова били, и снова… Вы знаете, как я выжил? Я выжил потому, что у меня очень хорошая профессия. Они давали мне один кусочек черного хлеба в день. Утром давали кусочек хлеба – на весь день. Но я не ел этот хлеб до ночи. Я целый день лепил из этого хлеба фигурки. Только вечером перед сном я ел этот хлеб. Назавтра они меня снова били, но хлеб все-таки давали, и поэтому я мог целый день лепить и не думать о них. Понимаете, я о них не думал! Они меня пугали, а я не думал о страхе, я лепил. А те, кто думал о них целый день, те писали им сами на себя, признавались, что они шпионы или замышляли Сталина убить. И тогда их сразу расстреливали. А я ничего не написал, и меня отправили в Сибирь, в лагерь. Там мне было совсем хорошо – я работал на лесоповале, и вокруг было много дерева, и я мог по ночам резать по дереву и делать разные скульптуры, и снова не думать о страхе. Конечно, когда умерла моя жена, про меня все забыли, даже сын. И стало уже не так хорошо. Особенно когда отослали сюда, в Казахстан. Здесь за дерево нужно было платить…

Я слушал Иткинда и пытался представить себе тот путь, который прошел этот маленький великий старик из девятнадцатого века в двадцатый. Из еврейского гетто в Вильненской губернии, из раввинов местечковой синагоги – к нелегальной жизни у московских проституток. А потом с высот славы – в каменные подвалы Петропавловской крепости, самой знаменитой русской тюрьмы, где еще в восемнадцатом веке сидели царские преступники. Восемь месяцев каменной сырой одиночки, каждый день – избиения и кусок черного хлеба на весь день. И дальше – сибирские и казахские лагеря, полное забвение всеми на 30 лет. 30 лет – это же целая жизнь!..

В том же 1967 году, когда я познакомился с Иткиндом, на Западе вышла и стала международным бестселлером книга «Папильон» – мемуары французского каторжанина Генри Чаррьери. В книге были описаны приключения и муки Папильона в каторжных тюрьмах во Французской Гвинее, его героические попытки бежать с каторги. Как и Иткинд, Папильон тоже отсидел однажды несколько месяцев в темной каменной одиночке, получая лишь кусок черного хлеба на весь день. И – как Иткинд! – он не съедал этот хлеб утром, а делил его на части, чтобы продержаться на этом хлебе весь день. Конечно, он не был скульптором и не лепил из этого хлеба фигурки, у него была другая страсть, которая помогла ему выжить, – мечта о побеге и мести французскому прокурору, который послал его на каторгу.

Эту книгу перевели почти на все языки мира, были проданы миллионы экземпляров этой книги в твердой и мягкой обложке, критики и читатели сравнивали Папильона с графом Монте-Кристо, и в Голливуде сделали по этой книге фильм с Энтони Куином в главной роли.

Исаак Иткинд прошел сквозь те же испытания, что и Папильон, но не в тропиках Французской Гвинеи, а в сталинских тюрьмах, в сибирских и казахских лагерях. Он попал на эту каторгу не молодым здоровяком, как Папильон, а 66-летним. Выжить и победить КГБ ему помогли не мечты о побеге и мести, а его призвание. Практически, все эти 30 лет он так и был в побеге от них – от следователей, от палачей, от страха, от сталинского террора. Он бежал от них к куску хлеба, из которого мог лепить, к коряге и пню, из которых он создавал скульптуры, живя даже под землей, как крот…

Он был свободен – от социализма, тоталитаризма, сталинизма. И теперь он рассказывал мне об этом так просто и буднично, как мог бы, наверно, сыграть только Энтони Куин, если бы он знал о существовании Исаака Иткинда…

– А теперь в Алма-Ате мне снова стало совсем хорошо жить, – сказал мне Иткинд. – У меня теперь очень много дерева – вы видите?

Мы сидели с ним в его «мастерской» – в холодном бомбоубежище, Иткинд был в валенках и телогрейке, но я видел, что он и вправду доволен тем, что у него есть, – так любовно смотрел он на деревянные колоды, пни и коряги, которые лежали вокруг нас на полу его мастерской и там, на улице, под снегом, – лежали, ожидая его рук и резца.

– Да, мне здесь очень хорошо. У меня много дерева и много работы придумано. Ко мне приходит молодежь, смотрят, как я работаю. И ко мне приходят евреи из синагоги, и я диктую им на идиш свою книгу. Книгу о смысле жизни. Ведь в жизни во всем есть смысл. Например, когда у женщины рождается ребенок, у нее появляется молоко, правда? Ни раньше, ни позже. Все в природе имеет свой смысл и все правильно придумано. И мне нужно работать. Человеку нужно работать, делать свое дело – в лагере, в тюрьме, все равно. Тогда он живет – это тоже природой придумано. Или – Богом… Да, я сейчас много думаю о природе и о Боге, еврейском Боге, от которого я бежал семьдесят лет назад…

Исаак Иткинд, знаменитый скульптор, чьи работы стоят в лучших музеях мира, а также в музеях Семипалатинска, Павлодара, Целинограда, Алма-Аты и лежат в подвалах ленинградского Русского музея, Эрмитажа и московского Пушкинского музея, стал после своего девяностолетия членом Союза советских художников и получил звание «Заслуженный деятель искусств Казахской Советской Социалистической Республики». Он умер в Алма-Ате 14 февраля 1969 года, в возрасте 98 лет. Я надеюсь, что старые евреи Алма-Атинской синагоги сохранили продиктованную Иткиндом перед смертью книгу о смысле жизни.

Р.S. Недавно, в марте 2011-го, в Москве я встретился с Аркадием Наумовичем Иткиндом, профессором экономики и внуком Исаака Иткинда. Мы сидели в «Пирамиде» на Тверской, пили зеленый чай, говорили о его великом деде и о том, что надо бы сделать фильм – полнометражный документальный фильм о великом скульпторе XX века Исааке Иткинде, фильм, который должны увидеть не только в России, но и во всех цивилизованных странах. И еще нужно вытащить из запасников его работы, собрать их в одну передвижную выставку и повезти по миру. И тогда, я уверен, у Исаака Иткинда появится третья жизнь, вечная…

ПОХИЩЕНИЕ НЕВЕСТЫ

В этой истории все – чистейшая правда, я лишь изменил имена двух главных героев.

Я прилетел в Нью-Йорк в мае 1979 года с восемью долларами в кармане, тридцатью английскими словами в своем английском «вокабюлари» и с русской пишущей машинкой «Эрика» в руке. Накануне в Москве, в Шереметьевском аэропорту, всесильные гэбэшные таможенники сломали в этой машинке букву «ф» – просто так, на память, чтобы я, эмигрант сучий и жидовская морда, подольше помнил свою географическую родину. И чтобы не мог про эту родину пасквили писать.

Ну вот. Через месяц эмигрантская нищета и одиночество заставили меня проститься с американской мечтой о собственном доме и вынудили искать компаньона, чтобы снять хоть какую-нибудь дешевую квартиру на двоих. В верхней части Нью-Йорка – в той, которая еще выше Гарлема и из которой тихое белоеврейское население панически удирает от наводнения громкоголосых пуэрториканцев и доминиканцев, – в небольшой организации под названием «Джуиш комьюнити кансул» (райсовет еврейской общины) меня познакомили с таким же, только помоложе, чем я, одиночкой – рыжим, конопатым и круглолицым 27-летним увальнем из Брянска по имени Гриша. И тут же дали нам адресок, по которому как раз квартира недорого сдавалась. Прибежали мы туда, на Сто восемьдесят первую улицу, осмотрели квартиру на четвертом этаже серокаменного дома, увитого по фасаду пожарными лестницами и намордниками-решетками, подписали контракт и притащили свои вещи – вселились. И тут же, без паузы принялись мыть эту квартиру и драить, травить в ней тараканов, скоблить наросты грязи на окнах и в сортире – короче, все по нормативам первых ступеней эмигрантской жизни. А вечером пошли по соседним мусорным свалкам и притащили себе оттуда первую американскую мебель – пару матрацев и стульев, стол и телевизор вместо тумбочки. И в полночь, после всех этих трудов праведных, «усталые, но довольные», сели наконец на кухне за бутылкой водки знакомиться.