Читаем без скачивания Серапионовы братья. 1921: альманах - Всеволод Иванов

День начинается рано. Ищутся. Давят на ногте жирных вшей; их зовут буржуйками. Ах, как они хрустко потрескивают под упорным ногтем. P-раз! Ночью была охота.

В общих просыпаются раньше, чем в одиночках. Но во всей галерее один петух: тявкают железно глазки душных ящиков, и по коридору староста трещотит скороговоркой:

— Кки-пяток, кки-пяток, кки-пяток…

Скрипят жадные фортки в дверях, истомленно ползут к водопою манерки, кружки и прочая посуда — под струю пудового медного чайника, здорового и рыжего, что дойная корова.

— Кки-пяток, кки-пяток, кки-пяток…

И уже до ночи не уняться жизни. И если бы не было этих петушиных вскриков, человек подтянул бы шею гашником и…

Да разве только в галерее? Разве только она отличительна этим?

Мимо галереи идя, думаешь: как-то там?

Онемелый дом, грязные стекла под решеткой. Наглухо фортки. У ворот иль в полосатой будке спит караульный, прислонив к стенке нечищеную берданку.

Могила.

А издали, на несколько верст от города, когда подъезжающий поезд сердито гремит, треща на ржавых стыках и стрелках подъездных путей, точно лавируя в паутинном ажуре семафорных проволок и тупых семафорных будок, ажурных столбов, ахая, лая — мимо коротких фонарей, — что видно тогда из окна:

Городской пустынный выгон, вонючую свалку отбросов, а за ней небрежно скинутую охапку домов — и еле-еле курится над охапкой черный дым, охапка тлеет.

Могила.

Но вот ближе — глотаетесь недрами — и жизнь свою на миллион разбрасываете мелочей; и онемелость, и могила, как роса под солнцем, неслышно, невидно скрываются, без намека на то, что были, что есть. Только тысячи и миллионы петушиных вскриков.

Так в галерее к полудню:

— О-бедать… О-бедать… О-бедать…

И опять манерки ненасытно льнут к жадным форткам.

А в другом конце петушится иное:

— На-про-гулку… На-про-гулку!.. На-про-гулку…

Или сырое, приятное:

— Вба-ню… Вба-ню… Вба-ню…

Часы на колокольне развертывают длинные тягучие звоны мерно, медно и долго — не раз, не два, а больше и жалче… и в коридоре галерейного корпуса перебивает унылое, то, что осталось с обеда, разбуровленное водицей, но парные пахучие ушаты, так же как часы, звонко побрякивают:

— Уж-жин-нать… Уж-жин-нать… Уж-жин-нать…

Похлебав, день уляжется на нары, в рубахе поищется, жирных буржуек расстреливая.

Еще одно звено — и правильно сопряженный, размеренный день, дождавшись последнего, к ночи, петушиного вскрика, смыкается в правильное кольцо.

За четверть часа перед тем, как потушить свет, крик приятно горяч; такой же, как и поутру.

— Кки-пяток, кки-пяток, кки-пяток…

Ночь-забытье, вшивый зуд, урчанье в животе.

Голодная пайка — жрать нечего.

— Жрать нечего, жить весело. Ты бы, телячий сын, в брушлатиках походил по Сибири. Действительно, перебило бы кармашки. А тут что ноешь?

Так подзуживал новичка налетчик Галка. И, подглядев его слезы:

— Чего, шишбала, чего ты?

— Мамку, знаешь, вспомнил. Научала. Живи, говорит, Митюша, честно; боюсь, говорит, вашей теперешней наживы. А я ей: мамка, говорю, нынче все воруют… без воровства помрешь.

— Ну, от живота у тебя тоска, на — поешь, — ласковым стал налетчик Галка, и даже вихор у него подобрался, не топорщится, — ты… чего там, мамка…

— Боюсь, говорит, вашей теперешней наживы.

— Ладно, ладно. Как к языку потянут, ваньку валяй. А коли не выгорит, ноги щупай, ты под слабым, утечь легко. Понял, братишка.

Мы, братишка, тебе документик состряпаем. Честь-почесть, с чекушкой.

Сердитый старик, распухший от водянки, зло укоряет Галку:

— Учи, учи, хамло! Не слушай его, паренек, он тебя к машинке подведет. Куда побежишь? Челдон… чему парнишку учит… о-ох…

Он зевает и крестится.

— О-оо…

И опять крестится.

Галка, не обидясь, наклоняется к парнишке, шепчет на ухо:

— Не любит… Майданщик старый. Я в ростовской его надул. До революции было. А ты, братишка, не гляди на него; ему, тельячему сыну, все одно, где подыхать.

Галка, поджавшись, уселся на корточках; ковыряет между пальцами на босых ногах, вытаскивая ссохшийся черный пот. Свернет катышек, понюхает, бросит — и опять снова, свернет и бросит…

— До революции еще было… Я сижу сейчас и участи жду. А кто делал революцию? Они, что ли? Они? Нет, чертов корень, революцию делали мы. А они газетки печатали. А что в ихних газетках: долой… долой. Только и знают. А работаем мы. Я работал!

Кулаком бацнул по доске — треснула.

— Они газетки печатали, а я на юге ра-бо-тал! Жидовку одну богатую раз сгреб за галстук, где, говорю, телячья дочь, твои капиталы. Молчит. Нажал на нее. А она молчок. Смотрю — а у ей и дух вон. Ледащие они, эти буржуйчики. Благодарность комиссаровскую получал. В партию предлагали. Да нет, братишка, сноровки у меня к хомуту. Вот и жди теперь участи.

Тухнут открытые ночные беседы; и под нагретым зипуном в тысячный раз передумывается одно и то же: о мамке или революции, о голодной пайке и побеге…

А тот, кто в одиночке — 3x5, — о чем тот думает?

На воле купается луна. Не мечта ли смотрится в окна, томная и бледная, нежно припадает к нарам, целует Цукера в колючую рыжую щеку?

Морской житель, вспоминая пируэты Петипа, кружит в камере, пока не пристукнет надзиратель кулаком. Тогда ложится морской житель и выкидывает над нарами антраша ногами…

Он не житель, и нет нар…

Беппо на бочке… пустынная итальянская плошадь… Камни из картона… Камни из картона… Камни из картона!

Солнце — прожектор…

Беппо бежит… Что это расшумелись паладины?

Иль звон мечей на поединке под воротами Святого Бонифация?

Нет!

Нет!

Ночной ружейный лязг. Ночной лязг замков. Ночной лязг ключей.

Ночные подкованные шаги в коридорах.

Неужели вызывают? Кого?

Меня или того?

Того! Пусть того! Хочу того! Господи Иисусе Христе, дай, сделай, чтобы того! Не меня, а того!

Помертвело деревянное сердце. Одинаковое у каждого. И каждое выговаривает один и тот же стук:

— Дай, Господи, чтобы того!

Страшен скрежет замка среди ночи — он смертелен, потому что скажут:

— Вещей не надо!

Скажут холодно:

— Вещей не надо!

Как ледяная вода…

Там есть место… рассказывали, что есть такое… за стеной, в Репейном логе, сквозь чугунную дверь по покатой тропке… на желтую реку.

Проснулся Цукер. Втиснулся ухом в лязги.

Что это? Сон… Детство, когда пархатым жиденком вылавливали его в костеле, забившегося в мрачную нишу под распятием… костел в Радзиливилишках… орган… молитва холодная и важная… Те Deum…

— …именем революции!

Вытягивает за уши церковный служка.

Нет! Нет! Он просто представитель кооперативного союза. Но крик басами заглушает орган.

— Именем революции!

О, Ганоцри… нет, Ио, Ио-Ганоцри, что ты, кого ты хочешь… не меня, а того!

Галерея беснуется и воет, сжав зубами одеяло или зипун.

А молитва безжалостна.

— Именем революции…

Вой разбил стены, треск заглушил ружейные лязги. Шпана дерется между собою досками от нар.

Среди гама петушиный вскрик.

— Коммунара дай! Кто хлеб резал?

Ищут ножик — запретная в галерее вещь.

Шпана в кровь бьется друг с другом. Вой резче, громче, больней. Надзирательский свисток — ребенок среди свалки.

— Э-эай… сво-лаачь!

Надзирателя доской. Кто под руку? Солдат! И его доской. Хрустят черепа. Звериной стаей на стаю, сжав рот, закрыв глаза, молотят кулаки.

Мерно прикладами воинский взвод расквасил кучу; загнал арестованных, избитых и вспуганных, под нары. В камеры пустили свет… щепки, лохмотья, красные брызги…

У дверей в жженых шинелях безучастные парни, в серых папахах, лениво оправляют берданки за плечом. Не дубины ли у них вместо берданок? Все стихло.

Во время нарочной драки, пользуясь суматохой, должен был удрать смертник Галка. Полет сорвался…

Галка, зажав в кулак разбитый нос, из которого ключом льется кровь, гнусит:

— Братишки! Нету больше революции, антилегенция слопала. Прощайте, братишки, налево иду!

Сосед Галки плачет, но Галка ржет; наклонившись к опухшему от водянки старику, он сует ему сапоги.

— Променяй на хлеб… малость напоследок закусить.

Старик, как старый жирный холощеный кот, отворачивается от Галки, перекатываясь на другой бок.

— Сапоги все равно здесь надо оставлять. Вещей тебе не надо.

— Так не дашь? Кусочек…

— Здесь все равно сапоги оставлять.

— Не дашь?

Старик плотнее завертывается в байку.

— Жиган чертов! Братишки…

Визжит Галка уж не своим, а чужим голосом, поросячьим визжит:

— Налево иду! Делитесь, братишки, недвижимым моим. Кусочек хлебца! Закусить…