Читаем без скачивания Сибирская жуть-3 - Андрей Буровский

Гвоздик вбивается среди белого дня, если никого нет на даче, или же поздно вечером тайком втискивается в щелочку, в любое место, способное держать гвоздик с привязанной к нему леской. На леску нанизывается гаечка, а леска очень длинная, и ее можно натянуть, а можно совсем отпустить. Хулиганы натягивают леску и начинают стучать гаечкой в окно. Стучат и стучат, пока Степан Петрович не вылетает на крыльцо с фонарем:

— Кого несет?!

Тут хулиганы отпускают леску, и она мирно ложится, в темноте совершенно незаметная. Даже если Степан Петрович подойдет к окну вплотную, он вполне может этой лески и не заметить. А когда он уйдет, леску можно опять натянуть и снова стучать по окну, пока Степан Петрович не вылетит на крыльцо второй раз. И так до тех пор, пока хулиганам не надоест мстить ненавистному врагу… или пока Степан Петрович все-таки не найдет эту леску.

Миша и Катя смеялись до упаду, слушая рассказ Кольки и Митьки, но непроизвольно, инстинктивным жестом почесывали попы. Им бы очень не хотелось, чтобы их мама знала даже то, что они слушают такие замечательные истории. А каким местам предстоит расплата, если они перейдут от теории к практике, дети нимало не сомневались. То есть мама была у них добрая, но вот такого она бы уж точно не простила.

Ходили Миша с Катей и к Горшкам… Такая семья, как Горшки, обязательно есть если и не в каждом садоводстве, не в абсолютно всяком многоквартирном доме, то почти во всяком. Глава семейства, Паша Горшок, трудился то разнорабочим, то укладчиком кирпичей, то еще кем-то в том же духе и нигде не задерживался долго. Вроде бы и не ставили ему диагнозов, исключавших возможность учиться, но, с другой стороны, он никогда не делал даже попыток выучиться какой-никакой профессии и вообще был несколько «с приветом», как выражался Степан Петрович, у которого-то уж точно никакого «привета» не было и в помине.

Марина Горшок, которой официально диагностировали «олигофрению легкой степени», исправно рожала детей — на это особого ума, как известно, не требуется. Вот что делать с детьми после того, как они родятся и хоть немного подрастут, Марина не думала нисколько, и дети росли как-то сами. Было их девятеро, от пятнадцати до полутора лет, обоего пола и различных степеней дебильности.

Долго у Горшков выдержать было невозможно из-за дурного запаха, и слишком там много было ругани, грубости и толкотни… Миша с Катей не привыкли к такому. Но там всегда было шумно и весело, и к тому же Миша с Катей, как всякие благонравные дети, очень любили нарушать запреты. Ведь мама запрещала им знаться с Горшками… Значит, необходимо было завести с Горшками знакомство, если не дружбу. Миша и Катя, конечно, не могли подружиться с глупыми дебиловатыми Горшками, но знакомство водили исправно.

Да к тому же в это лето их объединила одна тайна…

Без мамы можно было и не ходить по гостям, а, скажем, шли дети на валуны, окатанные Енисеем, и слушали рассказы другого интересного человека, деда Владимира… Деду Владимиру было под 90, а вот дочка у него — ровесница мамы! Потому что большую часть своей жизни дед Владимир — то есть тогда еще не дед, конечно! — прожил в Русской Маньчжурии, недалеко от города Харбина. Дед хорошо помнил, что в возрасте семи лет слышал разговор двух офицеров… Один из них жалел, что закопали они, отступая, тысячу винтовок и три пулемета на одном из островов Енисея. Мол, пригодятся они, есаул, даже если тащить тяжело. А есаул говорил, что оружия и так хватает, а вот если все-таки вернемся и если новые полки вооружить, тогда клад очень даже пригодится. И заметив, что слушает его внимательно маленький совсем, семилетний Володька, засмеялся этот офицер и сказал, что пусть, мол, Володька мотает на ус, запоминает — во-он на том острове, видишь? Возле во-он того тополя, да? Вон там и зарыты тысяча винтовок и три английских пулемета, прямо как есть в заводской смазке.

С тех пор не видел никогда этих офицеров Володька… Володя, Владимир Васильевич. И много, очень много лет думал он, что никогда не видеть ему Красноярска и вообще не видеть России, и уж тем более не сидеть ему на берегу Енисея — в том самом месте, где когда-то, восемьдесят лет назад, шумел веселый, приятный пикничок, и на этом пикнике вместе с другими веселыми, белозубыми, молодыми… вместе с папой и мамой были и эти два незнакомых колчаковских офицера.

Вот только после многих лет жизни в Харбине, после советских лагерей, после гибели всей первой семьи уже не очень хорошо помнил Владимир Васильевич, о каком именно острове толковали тогда офицеры!

И в 1958 году, когда вышел из лагерей смертельно усталый, харкающий кровью неврастеник на одной ноге, было ему не до давно закопанного оружия. Уже когда ушел туберкулез, когда он научился ходить с палкой на протезе, а не прыгать на двух костылях, когда согрелась душа от второй семьи, от лепета дочки Тамары, тут и стали вспоминаться остров, пулеметы, винтовки… И с тех пор Владимир Васильевич, особенно как выросла дочка и как стал он жить почти безвылазно на даче, едва ли не каждый вечер идет он на Енисей и все пытается угадать, вспомнить… Тот тополь или не тот? Та стрелка острова или не та? Вроде бы и знакомые очертания, а вроде бы и совсем не те, что он тогда видел из-под руки офицера…

Даша этих баек Владимира Васильевича страшно боялась — вдруг времена опять изменятся?! — и старалась отвадить от них детей еще больше, чем от общения с Колькой и Митькой, но детям эти байки страшно нравились. И не только про сами винтовки, а про то, например, как не успел когда-то дед Владимир уйти из своей деревеньки на юг, в те области, где жили только китайцы и куда не шла Красная Армия; как советские танки шли по бегущим колоннам, по месиву из только что еще живых русских людей, как били с танковых башен пулеметы по спасавшимся в зарослях. И еще очень любили слушать ребята, как в шахте советского рудника поймал дед Владимир доносчика, изобличил его и как резали нехорошего человека на части кайлами и лопатами, забрасывали по частям отработанной породой в разных частях шахты. Как передавали из рук в руки лезвие — чтобы все резали стукача, все оказались бы виноваты и никто не мог бы донести безнаказанно.

А после Кольки и Митьки, после деда Володи наступало темное время вечера, и закат превращался из пожара на полнеба в тонкую розовую полосу. Света почти не было, загорались огоньки — и вокруг, в других дачах, и там, вдали за рекой, за мерцающей подвижной равниной Енисея. Наступало время идти домой, подогревать на плитке приготовленное мамой, но и в это время можно было много чем заниматься: например, читать лежа в кровати. Мама этого не запрещала, но и не поощряла… С ее точки зрения, нечего было попусту тратить время! Лег в кровать? И нечего, спи… А тут еще и комары налетают на лампу! Нечего тут!