Читаем без скачивания Легенда о гетмане. Том II - Валерий Евтушенко

— Ты, подлый пес, — исступленно кричал хан, потрясая кулаками, — нагло обманул меня. Ты говорил, что ляхов будет не более тридцати тысяч, а их оказалось в пять раз больше. Ты утверждал, что ляхи слабые, а они сражались как настоящие воины. Ты обещал на цепи Ярему к Ору доставить, а теперь я тебя самого на веревке туда потащу.

Все же постепенно он успокоился и не возражал, чтобы гетман с Выговским оставались при нем. Спустя несколько дней хан отошел к Вишневцу, откуда разослал татар по всей округе для захвата полона. Гетман тем временем пытался узнать о судьбе казаков, оставшихся под Берестечком. Вначале доходившие до него слухи были малоутешительными. Богдан совсем было упал духом, но после 10 июля молва вдруг стала все настойчивее уверять, что казакам удалось вырваться из западни под Берестечком. Все чаще упоминался новый запорожский гетман Иван Богун. Спустя еще несколько дней распространились слухи, что много казаков отошло в направлении Паволочи и Любара. Воспользовавшись уходом хана с полоном на юг к Черному Шляху, Хмельницкий и его генеральный писарь отправились в сторону Любара, где и встретили первые казацкие подразделения.

По правде говоря, все это время гетман находился в дурном расположении духа, так как опасался мести со стороны полковников и старшины за то, что оставил их под Берестечком. Кроме того, в его отсутствие Тимофей, остававшийся в Чигирине, уличил свою мачеху в супружеской измене и приказал повесить ее и любовника на воротах гетманской резиденции. Хмельницкий, которому сын прислал об этом донесение, впал в полную апатию, много пил, пытаясь забыться и найти утешение в спиртном. Выговский пытался его взбодрить, но все его попытки оказались тщетными. Гетман искал забвения в вине и никого не хотел слушать, повторяя лишь иногда: «Сын поднял руку на отца!»

Он не хотел верить в измену Барбары, подозревая, что Тимофей, ненавидевший мачеху, просто нашел удобный повод свести с ней счеты. Но в минуты просветления, когда ясность рассудка ненадолго возвращалась к нему, он понимал, что без веских оснований, сын так бы не поступил. Погруженный в свое личное горе, Богдан на какое-то время вообще перестал вникать в ситуацию, сложившуюся в Войске. Когда обеспокоенный Выговский тряс его за плечи и почти кричал, что среди казацкой черни крепнет убеждение в том, чтобы отобрать у него булаву и, что на Масловом Ставе уже назначена черная рада, Богдан лишь пьяно улыбался и повторял: «То все пустое, Иван, vanitas vanitatum et omтia vanitas[29], хотят отнять у меня булаву, так я за нее и не держусь, пусть забирают!»

— Да, пойми же ты, дурень, — разозлившись, генеральный писарь отбросил субординацию, — вместе с булавой и голова может слететь с плеч за твое бегство из-под Берестечка!

— За наше, Иван, за наше бегство, — по-прежнему, пьяно хихикал гетман. — Кто меня подбил на него, как не ты? Или забыл уже?

Но тут на него нашло кратковременное просветление, он взглянул в лицо Выговскому и тихо произнес: «Ничего не поделаешь sic transit gloria mundi».[30] С этими словами гетман осушил до дна полный михайлик оковитой, уронил голову на стол и заснул. Выговский с нескрываемым презрением посмотрел на него, смачно плюнул и вышел за дверь. Он еще раз убедился, что правильно поступил, когда несколько дней назад направил гонцов к полковникам, требуя их от имени гетмана явиться к нему.

Пришел в себя Богдан глубокой ночью, ощутив чье-то присутствие в комнате. С трудом оторвав голову от стола, он увидел стоявшую у двери неясную женскую фигуру. Свет полной луны, падавший из окна, неясно освещал ее всю и вдруг, присмотревшись, он узнал в ней ту самую женщину (или скорее видение), которая явилась к нему под Базавлуком далекой декабрьской ночью, когда он бежал на Запорожье. И еще он вдруг ясно понял, чей образ она ему напоминает — Ганны Золотаренко. Но печальной была красота ее в этот раз: фиалковые глаза поблекли, бледное лицо осунулось, алые губы приобрели сероватый оттенок. С гневом и горечью глядела она на него.

— Это ты опять, ясная пани? Кто ты богиня или смертная женщина? — с трудом произнес Богдан, заплетающимся языком. — Зачем ты явилась мне в этот раз?

— Что же ты творишь, гетман запорожский! — услышал он в ответ глубокий грудной голос женщины с заметными нотками гнева. Голос звучал, словно резонируя, прямо в его голове. — Мать — Отчизна, израненная и истерзанная, стонущая в железных когтях заклятого врага, протягивает к тебе, своему сыну, руки, моля о спасении… А ты! Ты, вождь восставшего народа, доверившего тебе свои судьбы, бросаешь его на растерзание лютого ворога, пьянствуешь, переживаешь свое личное горе. Да, что твое горе значит по сравнению с горем всей Украйны! И разве это горе? Оглянись вокруг: стон стоит по всей Украйне, души погибших казаков взывают о мести! А ты предаешь их память и ищешь забвения в вине. Опомнись, гетман, пока еще не поздно!

Ее голос звенел в его голове, словно голос пробудившейся совести, он звучал набатом, как колокольный звон, казалось еще немного и голова его лопнет, как переспевший кавун[31]. И Богдан, не имея сил выносить его дальше, упал на колени, протягивая руки к небесному видению:

— Прости меня, Мать — Отчизна! Прости мою минутную слабость!

— Помни, гетман, — голос стал заметно теплее, — ничего еще не кончено. Будут новые победы, грядут новые бои. Твое предназначение в этом мире еще во многом не выполнено и твой жизненный путь далеко еще не пройден. А теперь прощай, запорожский гетман, свидеться нам суждено только, когда наступит твой смертный час!

Когда на следующее утро, полковники, созванные Выговским, явились к гетману, изумленный генеральный писарь не узнал Хмельницкого. К ним вышел прежний, хорошо знакомый всем Богдан, подтянутый, деловитый и энергичный, правда со слегка осунувшимся лицом и заметными мешками под глазами. Горячо поблагодарив Богуна за то, что тот спас войско и даже часть артиллерии, гетман подчеркнул, что хотя общие потери казаков в сражении под Берестечком и составили около 7000 человек, ничего еще не потеряно. Найдя ласковое слово для каждого полковника, гетман отдал им четкие указания о формированию новых полков и об организации сопротивления войскам коронного гетмана. В тот же день во все концы обширного края устремились гонцы с гетманскими универсалами о всеобщей мобилизации и сборе войска в районе Белой Церкви. Вскоре туда стали стягиваться казацкие подразделения и отдельные казаки, уже было разошедшиеся по домам. Приходили и вчерашние посполитые, требуя записать их в казаки. Отказа никому не было. Уже к началу августа в распоряжении гетмана оказалось около 50 тысяч казаков и он был готов к отражению наступления Николая Потоцкого, неуклонно приближавшегося к Белой Церкви. Не уклонился Хмельницкий и от явки на черную раду на Маслов Став. Давно подмечено, что люди, оправдывая себя, бывают удивительно красноречивы, Хмельницкий же в искусстве витийства не знал себе равных. Благодаря своему красноречию и изворотливости, а также поддержке старшины, рада снова вручила ему гетманскую булаву, еще более укрепив его пошатнувшееся было положение.