Читаем без скачивания Дочки, матери, птицы и острова (сборник) - Галина Щербакова

Неплохой способ проверить, как мы похожи или насколько мы разные.

А теперь можете читать дальше.

Итак, «Тамара поднялась и…».

Многие из нас выходят из стрессов, ездя «по кольцу». Движение по кругу исключает выход, но есть, видимо, потребность души довести безысходность до критической точки.

– Напротив меня, – рассказывала мне Тамара, – сидела девочка Динкиного возраста без передних зубов. Она ерзала на сиденье, а молодая мама шипела на нее как змея. Стало безумно жалко девочку. Чужую и, как мне показалось, недолюбленную.

Я вспомнила Динкины крошечные плохонькие зубы в бархатной коробочке. Возникло ощущение, что у меня лопнуло сердце и из него потоком хлынула кровь. «Инфаркт, – подумала я, – какое счастье, если смерть».

Но мне не было больно, я нормально дышала, и тогда я сообразила, что это не кровь, а нежность – к девочке напротив, а через нее к Динке, на которую когда-нибудь зашипит Ленка, а не будет моих колен, в которые Диночка уткнется, А ведь мне хотелось сунуть в нос записку Ленке, сказать ей: «Сволочь!» – и уйти. Уйти навсегда. Поняла, что не скажу этого ради Динки и себя. Ради возможности нашей уткнуться друг в друга. Какое-то время я думала только о Динке, какая она была, когда ее принесли из роддома, когда она села, потом пошла, а первое ее слово было «огонь». И тут я поняла, что мне все равно, кто ее отец и даже кто мать. Она для меня существовала сама по себе, моя куколка, мое счастье. Меня обуял ужас: а вдруг она не родилась бы?

И так странно, но я мысленно, хотя холодно и сурово, поблагодарила Ленку, эту идиотку и сволочь, что она не сделала аборт, а на ее месте большинство именно так и поступили бы. Ленка хитро, расчетливо все устроила, получается, все-таки ради ребенка. И у меня не то что кончилась ненависть, она как бы отодвинулась, и я стала думать уже о троюродном, который в этот момент стеклит лоджию, так как при этом условии у них есть возможность разменяться с соседом на двухкомнатную, а значит, и родить еще ребеночка. И что я против этого пойду наперерез со старенькой пожелтевшей запиской, написанной перепуганной до смерти дурочкой.

– Знаете, – продолжала Тамара, – ненависть отползала, как гадина. Она еще смердила во мне, она еще вся была оскалена, но она уже отползала…

Конечно, оставался Сергей, который должен был прийти ко мне завтра. Оставалась Рона, которую я оттолкнула, но, согласитесь, это же я в истории главная дура, а не они. Значит, так мне и надо – такую подругу и такого любовника.

Рона тряслась у меня дома, думала, что я убью кого-нибудь или кинусь в омут. Я ей сказала: «Уходи».

Она стала просить прощения, но почему-то криком, и все повторяла, повторяла, что я у нее одна. И мне ее стало жалко. На столе лежали лимоны, орехи, стоял этот чертов Биттнер, это ж какой в душе надо иметь ком добра и зла в сплаве, чтоб одной рукой делать одно, а другой – другое? Я ее отпоила чаем, а ее всю трясло как в лихорадке… Пришлось оставить ночевать.

Сергея я, конечно, больше не пустила. А вот почему – не сказала. Сказала: «Все!» А он норовил переступить порог и ставил ногу в притвор. Как мальчишка. Видимо, он видел в моем лице не гнев, а мягкость… И не так ее понял.

А дело в том, что кукла моя, счастье мое, щербатая ее мордочка похожа на него как две капли воды. Ну как я его могу ненавидеть? Как? Хотя все кончено. Навсегда… И никакую кофту я перевязывать не буду. Куплю новую. Дорогую. От какого-нибудь Версаче. Или он не вяжет? Обожаю эту песню: «Вы полагаете, все это будет носиться? – Я полагаю, что все это следует шить…»

Женщина из прошлого

На похоронах подруги к ней подошла женщина и тихо спросила, не знает ли она, где у них, у крематорщиков, туалет. И я не знала и, честно говоря, тоже была этим слегка озабочена.

Женщина тут же исчезла, но скоро снова встала рядом и сказала, что туалет нашла, но он закрыт. Нет воды. Видимо, Ия засмеялась нервно и громко – на нее обернулись. Все-таки крематорий.

– Придется подождать, – сказала Ия женщине. – Тут ехать недалеко.

Но ведь она даже не знала, к кому из покойников пришла женщина, – а сказала, ехать недалеко. Но… что-то… что-то в лице подошедшей, в сдвинутом ее плече, а главное, в этих удлиненных прижатых ушах говорило Ие, что она ее знает, просто в суете жизни забыла, а вот та ее не забыла, потому и подошла именно к ней с интимным вопросом.

К этому времени – Ия это уже отметила – забылись многие, зато немногие так внедрились в память, что ничем их оттуда не выковыряешь, такие вечные стигматы. И еще были бы они – внедрившиеся – чем-то родственны или там не родственны, нет же! Чужие и посторонние…

Потом они ехали в дом покойной подруги, а приехав, дружно встали в очередь в туалет. Двери на площадке все нараспашку, соседка увидела «хвост» и тихо, чтобы не все слышали, предложила стоящим в конце воспользоваться их услугами. Но Ию как раз привлекли к выносу кутьи, потом все закрутилось, завертелось, и она потеряла из виду ту, о которой не могла даже сказать с уверенностью, что она «из наших похорон».

Назад домой Ия ехала в метро со знакомой учительницей, та жаловалась на время, избитая тема Ию раздражала, даже гневила, мол, как она может бормотать про какие-то глупости жизни, когда мы только-только столкнулись с самой матушкой-смертью, у которой уж точно без глупостей, ибо вообще без ничего, и тут выбирай – или глупость жизни в живом времени, или уж без глупости, но и без всего остального тоже. Вот этого метро, дороги, разговора, вкуса кутьи и водки, запаха табака. Да мало ли… Это Ия как бы отвечала своей попутчице, а на самом деле сидела молча и раздражалась. Интересно, если бы она ехала одна, если бы ее не перевернули всю глупости знакомой, могла бы она повести себя иначе в той ситуации, что ждала ее через двадцать минут вот этого самого живого человеческого времени?

Дома же Ия застала грех. Потом выяснилось, что Николай – муж – то ли по слепоте, то ли по невнимательности спутал время. Двенадцать часов – время кремации – у него превратились в два. От этого он стал считать и прихода Ии в пять часов никак не ожидал – он ожидал ее в семь.

Некая неизвестная Ие баба сидела с ногами на ее диване, в ее халате и пила кофе из ее чашки. Ну, прямо сюжет по медвежьей сказке. Николай побледнел так, что она подумала: сейчас умрет, и это будет самая справедливая смерть в мире. Она же – «баба» – так спокойненько и по-хозяйски спустила с дивана ножки, что Ия ощутила привычность этого движения: ишь, как мигом нашли ее лапы Иины тапки. А она ведь последнее время все не понимала непривычного запаха своих вещей и даже хорошо пугала себя прочитанным знанием, что изменившаяся секреция – запах там или его количество – может свидетельствовать о каком-нибудь набирающем силу заболевании. Ей и в башку не могло влезть, что просто в ее вещах потела чужая женщина.

Момент исчезновения «бабы» из квартиры прошел мимо Ии. Видимо, на сколько-то минут она умерла. В коридоре шло какое-то безмолвное шелестение, это она слышала с того света. Стукнула дверь, Николай вернулся, сел на диван – дурак дураком – и заговорил. Надо сказать, что Иино умершее сознание на момент его усаживания на диван уже вернулось к ней и бросило свой утешающе-спасительный круг, на котором и было написано, что он с корабля по имени «Дурак дураком». Сокращенно «Д.Д.».

«Из меня вес вынесли. Я стояла пустая, гудела, сквозила своей пустотой, я чувствовала хрупкость оболочки, которая может не выдержать давления пустоты и лопнет с громким писком». Вот так красиво складывались в Ие слова.

Николай же сидел молча, каменея в новом образе, они как бы являли собой разности стихий – земли и воздуха, что соответствовало правде их гороскопов, только наоборот. Ия, Козерог, была в этот момент легка и воздушна и могла (если не лопнет) лететь к «едрене фене», он же, Близнец, становился на глазах жены памятником самому себе, и его вполне можно было уже закапывать по грудь.

Теперь Ия вернулась из смерти и разложила эту историю у себя на столе, и, как полагается исследователю, смотрела на нее через разнообразные стеклышки, капая попеременно в действующих лиц контрастным веществом для более полного вычленения и препарации. Она понимала ситуацию так: они оба, и она, и «Д.Д.», оба ждут какого-нибудь звука, голоса. Она, чтобы с громким треском лопнуть, а у Николая тогда завершится процесс каменения, и она на самом деле поставит его на его могилу.

Голос первой подала Ия.

– Вынеси, пожалуйста, на помойку мой халат и тапочки, – сказала она как бы из внутренней пустоты.

И он это сделал. Ия видела, как запихивает он в большой старый пакет ее единственный приличный халат, как, натянув ветровку, выходит из квартиры. Ия принюхивается, причувствывается к этому состоянию: он ушел и не придет, не сейчас, нет, сейчас на нем домашние, с вытянутыми коленками штаны, а не придет завтра, к примеру, или через три дня… И тут Ия как-то оглушительно понимает, что она его давно не любит. Что она охвачена не горем, нет, она оскорблена другим: он это сделал, а она – нет. Кажется, Ия даже присвистнула, когда эта нехитрая и, можно сказать, мелкая мысль сформулировалась и встала перед ней, как лист перед травой. Или как там в фольклоре.