Читаем без скачивания Восьмерка - Захар Прилепин

— Заходи, — шепотом сказал Проня, приоткрывая свою дверь; он вообще вел себя так, что было ясно: соседей следует опасаться, если они очнутся — всем станет плохо.

Нас встретила его флейтистка, она была в шерстяных носках, в домашних брюках, в рубашке, завязанной узлом на животе, хотя сразу чувствовалось, как тут прохладно.

Я точно знал, что до недавних пор они вместе не жили — Прон все гулял сам по себе, — и поэтому несколько удивился.

— Садитесь, садитесь, — искренне обрадовалась хозяйка.

В комнате Проша стал говорить на полтона выше и наглядно повеселел.

— Все шутки у тебя, все шутки, — смеялась хозяйка.

— От такой шутки половина хера в желудке, — отзывался Проня, забавно моргая.

Хозяйка сходила на кухню и скоро вернулась с чайником и блинами.

— Напекла вот, — сказала она, заранее поглядывая на Прона, будто зная, что он и здесь сострит. Прон не заставлял себя ждать, отзываясь на всякое ее слово кудрявой скабрезной рифмой.

Чай он пил громко и голову поднимал, как птица, проглатывающая воду, — носом вверх.

Мои новые товарищи, по негласному правилу недополучивших успеха музыкантов, скоро завели беседу про какой-то свой давний концерт, на котором было смешно, крикливо и многолюдно. Вел повествование, конечно, Прон. Его подруга лишь поддакивала да поправляла изредка говорившего: ей-то, похоже, был куда важней добрый сердечный настрой друга, а не рассказ, в котором Прону предстояло порвать разом три струны, не имея запасных, сорвать глотку и таки выбить кого-то сапогом со сцены.

— Время было — как форточку с петель сорвало, — развоспоминался Проня, улыбаясь большими зубами.

Было понятно: в те годы ему так хорошо дышалось, что до сих пор воздуха в легких хватало не задохнуться.

— Ты помнишь те дни, милый человек? — спросил меня он. — Ты ведь тоже помнишь?

— Как сейчас, — согласился я и, как мог, рассказал свои ощущенья.

…Мы стоим посреди площади, как воронье на льдине. Рядом грязные кремлевские башни, переделанные в кабаки. Речка Волга чуть ниже, и кажется, что до нее запросто дострельнуть сигаретным бычком. Если забраться на ближайший холм и, щурясь от солнца, присмотреться, можно разглядеть посередь земли щербатые разломы, куда, маршируя, осыпаются полки и знамена, цимбалы, кимвалы, и следом сползает почта, вокзал, телеграф — всё, что когда-то захватили в первую очередь и теперь сдали за так.

Но когда стоишь на земле сам — ничего такого не видно. Вокруг подтаивающая новь и всем весна. Сияющий Прон пьет пиво и, дорвавшись до гитары, неистово перечисляет три тысячи слов в рифму…

— Полки, знамена, телеграф, — внимательно выслушав меня, удивился и засмеялся Проня. — А они-то к чему?

В ответ мне пришлось пожать плечами — никаких слов не нашлось. Ко всему, Прон, ко всему.

— Я вырос в настоящей иудейской семье, — сказал Проня, глядя мне в глаза. — Мою маму всегда пугали любые цимбалы и кимвалы. И я тоже не умею ими пользоваться… Лучше пойду еще чаю налью.

Хозяйка, думается, вообще не поняла, о чем идет речь, — она вроде и не слушала нас толком, а что-то искала в шкафу.

Я заметил там рубашку — ту самую, древнюю, как кольчуга, с колокольцами, — только некоторые теперь откусили язычки и не звенели, другие вовсе потерялись, а оставшиеся были совсем поржавевшие.

«Проня, что ли, стирает ее вместе с колокольчиками?..» — подумал я мимолетно.

— А он действительно всего боится, — вдруг призналась, не оборачиваясь ко мне, хозяйка. — Ночью проснется и спрашивает: «Правда, я умру?».

Я задумчиво держал в руках чашку чая и, не решаясь отпить, бережно поставил ее на стол.

— Он ведь то на игле, то на колесах — и с тринадцати лет на алкоголе, — пожаловалась негромко хозяйка. — Всего три месяца как соскочил — я не нарадуюсь. Присматриваю за ним — Прошина-то мать давно его на порог не пускает. А отца своего он, кстати, и не знал никогда.

Тут вернулся Проня с чайником, держа его высоко и бережно. Чайник раскачивался в руке.

Переставляя книжки на своих полках, я обнаружил томик Джима — долго рассматривал лицо на обложке, полистал, почитал… Сначала жалел возвращать, а потом решил, что нехорошо хранить чужое — иначе и твое к тебе не вернется.

Тем более что Раду я видел недавно, и она радостно предлагала заглянуть, выпить чаю.

Рассказала, что у нее теперь муж — «…тот самый, помнишь, что заходил в университет…».

Нет, не помню, ну.

— Муж ее — армейский прапорщик и кромешный дятел, что, собственно, сразу было заметно, — заметил по этому поводу Прон в прошлую нашу встречу.

Я спросил у Рады, почему она выбрала его. «Он похож на Курта», — ответила Рада, смешно сморщив лоб.

— Курт застрелился бы еще раз, если б узнал, на кого он похож, — съязвил Проня, когда я передал ему объяснение Рады.

Мне, признаться, давно было все равно до всего этого, я шел себе по улице, помахивая томиком Джима.

Серьгу я давно вытащил из уха, волосы сбрил — что осталось от тех времен, когда все начиналось, никто б не распознал теперь, а я и сам не помнил.

В искомом дворе, как гигантская первобытная птица, стояло сгоревшее дерево и возле дерева — черная, опаленная машина. Любопытные дети бросали в машину камни, словно там прятался мертвец.

Даже в подъезде пахло дымом — хотя не понятно, то ли с улицы, то ли из какой-то квартиры.

Например, из той, куда я позвонил.

Рада, — я услышал, — подошла к дверям, но поначалу не открыла, словно раздумывая.

Я развернулся уходить, но тут в замке перещелкнуло.

Дверей оказалось две — первая, фанерная, и вторая, железная.

— Привет, — почему-то сиплым голосом сказала Рада, стоя у порога.

Она была в свитере на голое тело, я с удивлением увидел ее совершенно обнаженные, очень белые ноги с чуть грязными, как будто Рада мыла полы, коленями.

— Спишь? — спросил я, протягивая книжку. На улице было часа четыре — самое странное время для сна.

— Так, — неопределенно ответила она.

Из квартиры шел характерный запах — я сам это зелье никогда не любил, но мои былые сотоварищи часто себя веселили подобными растеньями, раскуривая их по очереди.

В комнате, различимой за спиной Рады, вдруг появился силуэт Прони. Он молча замахал мне руками: заходи, заходи!

Рада, заметив, что я смотрю куда-то поверх ее головы, оглянулась.

Прон был в брюках, причем, судя по болтающемуся туда-сюда ремню, надел их только что. Рубаха была расстегнута на все пуговицы. Волос на Прониной груди не росло.

Мне показалось, Проня зовет меня, чтоб я убедился в чем-то важном и приятном ему.

Но я подумал, что и так уже все вижу, к чему еще заходить.

Сам потянул на себя и закрыл двери пред собой.

С тех пор я не встречал его вовсе.

Мне рассказали недавно, что Прон совсем болен и тело его страдает.

И сердце, и печень, и почки, и легкие, и половина костей, и в гитару выгнутый позвоночник — все расхотело служить и повиноваться.

Он никого не пускает в дом, живет один — в ужасе и в полузабытьи, еле передвигаясь от кухни к дивану.

Ему назначили пенсию по инвалидности — Проше! огромному Проньке…

Кудри его разгладились, и остались только измученные глаза.

Кто приносит ему хлеб? Кто подает воду, Боже ты мой…

Я иногда хочу к нему зайти, но никак не решаюсь и все откладываю и откладываю на потом, словно боюсь дурного завершения этой истории.

Но все уже случилось. Все окончательно не сбылось.

Тень облака на другом берегу

I

Когда я ложился спать, головой в большую подушку, сердце билось с таким звуком, как если бы ребенок, скорей всего мальчик, красивым зимним утром, в тихой, еще сонной деревне, идет в валенках по крепкому, розовому снежку. Хруст. Хруст.

…такая полутьма и тихая тайна вокруг, и огромно место для жизни.

Нет никакого греха в моей любви к чужой жене — так казалось мне тогда.

Я и не знаю большего счастья, чем целоваться посреди вечернего двора, когда она неожиданно выбежит к тебе навстречу из-за угла, в этом своем пальто или плаще… черт, я не помню даже. Сейчас глаза закрою и вспомню, что там было под ладонями.

…нет, совсем не плащ, и не пальто там было, а сначала влажный от первого и легкого снега затылок, а потом, если поднырнуть руками, спина — такая тонкая, теплая.

Господи.

И рот, рот, рот — хорошо, когда умеешь целоваться и в руках сила и нежность.

Скользишь пальцами по ее позвонкам, ищешь ладонями ее лопатки — вот их нет совсем, вот они вдруг возникли, острые, — и все это время рот, рот, рот. Когда же мы дышали, если так много и подолгу целовались?

Потом она тащила меня куда-нибудь — и приговаривала при этом:

— Идем скорей… Идем! Не знаю куда! Куда-нибудь!

А сама знала.