Читаем без скачивания Дороги товарищей - Виктор Николаевич Логинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот почему в эти дни Аркадий особенно жаждал подвига. Подвиг же все никак не получался… Жизнь была устроена явно несправедливо.
Аркадий вынул руки из карманов, поправил кепку — другими словами, постарался придать себе более внушающий доверие вид: он заметил, что встречные, особенно кто помоложе, подозрительно сторонятся его. Странные люди! Неужели нельзя догадаться, что у человека неприятности!..
Стоп! Куда это он идет?..
Аркадий входил в липовую аллею. Знакомая липовая аллея! Школа… Он пришел по привычке в школу. Задумался и пришел.
Сколько раз с беспечным видом озорного мальчишки он проходил по этой аллее, не замечая, что она похожа на длинную арку, сквозь которую даже щедрое летнее солнце просвечивается только светлыми каплями?.. Сколько раз он выбегал из школьных дверей, не скрывая своей радости, и с облегчением, не оглядываясь, мчался под шумящими на ветру липами! Мчался, чтобы покинуть их, забыть…
Да, привычка…
Не будем разубеждать Аркадия: пусть он думает, что это привычка привела его к школе.
«Что ж, зайду», — подумал он и с неизведанным раньше волнением поднялся по облицованной мрамором лестнице парадного входа.
Но, прежде чем открыть резную высокую дверь, постоял зачем-то, подумал… Потом снял кепку и робко, как первоклассник, вошел.
Непривычная для уха, незнакомая, покойная и в то же время какая-то торжественная тишина стояла в школе. Никогда еще не видел Аркадий школу такой. Он вошел — и словно все окна, портреты и двери сразу взглянули на него… Окна светили приветливо, портреты глядели приветливо, двери готовы были приветливо распахнуться. Аркадий не был незваным гостем. Так ему показалось. А может быть, так ему хотелось.
Не оглядываясь по сторонам, он пошел по лестнице на второй этаж.
— Постой-ка, постой! — раздался сзади глуховатый голос.
Старый швейцар Вавилыч стоял у входа в раздевалку и укоризненно качал головой.
— Юков, Юков! — качал головой Вавилыч. — Сколько лет ты науки изучал, сколько хлопот учителям наделал, а вот «здравствуй-прощай» говорить не умеешь! Не дошел до этого, не постиг?..
— Доброе утро, Вавилыч! — взмахнул кепкой Юков. — По-немецки — гутен морген!
Он и виду не показал, что смущен.
— Зачем мне немецкий, зачем? Ты мне по-русски скажи, как в школе тебя учили, — добродушно брюзжал старик. — Вежливость — первое украшение человека. Вот куда ты бежишь, куда? Спросился ты у меня? Что, тянет в школу? Тя-я-нет! Вот оно… Пришел! Ну, иди, иди, я тебе запрещать не буду, только одно тебе скажу…
Вавилыч подошел к Аркадию. Добрейшей души был этот старик!
— Я в этой школе сорок лет служу. Еще когда гимназия была, служил. Раньше, как гимназист получит аттестат зрелости, так его и не увидишь. Не было такого случая, чтобы гимназист после окончания наук в гимназию зашел. Не было, не помню. А теперь другое дело, теперь ходят. И ты вот пришел. Понятно тебе? Ну иди, иди.
Юков легко взбежал на второй этаж. В школьном зале мелькали на полу солнечные зайчики, струился между колонн золотистый свет…
Неизвестно по какой причине Аркадию стало грустно.
Стараясь, чтобы шаги его не нарушали торжественной тишины, он прошел через зал. Слева, в боковом коридоре, виднелась дверь с табличкой: «9а».
Приоткрыв дверь своего класса, Аркадий увидел громадные окна с блестящими от солнца стеклами, три ряда парт, испачканную мелом доску с серой заячьей лапкой[15] в желобке; на стене между доской и дверью висела политическая карта мира, на которой он еще зимой черным карандашом обозначил раздувшуюся опухоль гитлеровской империи. С тех пор не прошло и полугода, а карта снова устарела: солдатские сапоги фашистов уже топтали земли Франции, Бельгии, Голландии… Зловещая тень свастики покрывала землю.
Закрыв за собой дверь, Юков вспомнил, что в прошлом году, в сентябре, он вот так же вошел в класс и увидел эти же большие окна, только не было в них июньского солнца. Стояла осень. В облетающих липах свистел ветер, за окнами бушевал листопад. Мертвые желтые листья то плавно падали, то стремительно неслись мимо окон, и один листочек нежно-желтого цвета влетел в форточку и упал на пол. Аркадий вспомнил, что ему стало грустно-грустно, так же, как сегодня, — словно вместо осеннего листка, лежал на полу он сам. Где-то теперь этот листок? Весь прозрачный, мягкий и легкий, как пушинка… Кажется, у Сони… Да, у Сони, — она подобрала его, когда Аркадий, повертев в руках, бросил…
Бывают же в жизни такие грустные минуты. Отчего?
Нет, не ответить на этот вопрос Аркадию. Да он и не ищет на него ответа. Настанет, наверное, пора, когда все, решительно все станет Аркадию ясно — отчего люди грустят и отчего им бывает плохо. А пока можно лишь отмахнуться от грустных чувств, отмахнуться и постараться забыть их. В самом деле, стоит ли в жизни грустить? Нет, не стоит.
Не стоит! — подтверждало знойное солнце, врываясь в широкие окна класса.
В свои шестнадцать с половиной лет Аркадий крепко был уверен, что счастливая жизнь и грусть вещи несовместимые, а ведь он не в меньшей степени был убежден, что жизнь его, за малыми исключениями, счастливая.
— Эй, Аркадий! — кто-то позвал Юкова.
Аркадий изумленно поглядел в угол комнаты и увидел своего одноклассника Бориса Щукина. Сидя за партой, Борька дружески улыбался, и лицо у него, как обычно, было смущенное…
БОРИС ЩУКИН
Удивительно тихий и незаметный это был человек!
Целых девять лет он просидел на одной парте, ни разу ее не меняя и не возражая, если рядом с ним сажали девчонку. Да и девчонки с большой охотой садились за парту Щукина: он был безвреден, «как дисциплинированный ребенок», — выражение Наташи Завязальской. которая сидела с Борисом первые семь лет. В восьмом классе к Щукину посадили Ленку Лисицыну, семнадцатилетнюю девицу, которая, к ужасу одноклассниц, ходила под руку с одним военным летчиком. Она заявила, что Борис Щукин — «совершенно не выраженная индивидуальность!» — и уступила место такой же тихой, как Борис, Соне Компаниец. В то время Соне особенно досаждал Юков, он ей проходу не давал; Соня пересела подальше от парты Юкова.
И только тогда Аркадий по-настоящему заметил Щукина. В тот день он остановил Бориса в липовой аллее и взял, по своей воинственной привычке, за воротник рубашки:
— Это ты ее к себе приманил?
— Что ты, Аркадий! — кротко улыбнулся Борис. — Я могу уступить тебе свое место.
Юков был сражен.
Обидеть Щукина
